И только блядища безмозглая, тощая угловатая Нинка, помешанная на Васечке, что не мешало ей продавать за деньги, пусть и не очень большие, свое тело, Нинка, плывущая по жизни, как гнилая щепка плывет по течению Волхова, Нинка с грязными ногтями, неряшливая, безалаберная, редко моющаяся, бесхозная, падшая, сказала тонким детским голосом,
— Ой, красиво как.
Но на нее никто не обратил внимания, кроме Аделины, которой замечание не понравилось.
И в этот момент погас свет.
Сквозь подслеповатое окно бара пробивалось с улицы в помещение жиденькое, влажное осеннее утро. Ветер как будто ослаб — уже не выл натужно, но дышал через неравные интервалы, как отдыхающий после проигранного боя тяжеловес.
— А не пора ли нам, люди добрые, по домам? — в полной тишине отчетливо вопросил отец Михаил.
Паства шевельнулась.
— Tibi omnes бngeli, tibi cжli et univйrsж potestбtes: tibi chйrubim et seraphim incessбbili voce proclбmant: Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dуminus Deus Sбbaoth. Pleni sunt cжli et terra maiestбtis glуriж tuж, — сказал отец Михаил.
Никто не понял, что он сказал, но переспросить не управились — кто из привычно-повседневного равнодушия к непонятному, кто из боязни прослыть невеждой.
— Там машины… — начал было практичный Кашин.
— Ни одна из них не заведется после того, что на нас вылилось, — заверил его компетентный отец Михаил. — Будите молодняк, — добавил он, указывая кивком на дверь в банкетный зал. — А оружие все оставим здесь. Барышня, положите автомат, не нужно его подбирать.
Из кухни вышел заспанный Федька, внук Бабы Светы, исполнительно неся в руках четыре апельсина. Он совершенно точно помнил, что Баба Света, мастерица готовить орлеанские салаты, дала ему чего-то, чтобы отнес в гостиницу. А вот что именно — не помнил. Проснувшись в кухне, он сообразил, что не отдал то, что нес. Когда именно он нес то, что он должен был отдать — не помнил. Нашел в кухне первое попавшееся и вышел, неся, к взрослым.
На него посмотрели почти все.
— Ах ты, блядь, горе мое непутевое, — сказала Амалия, направляясь к нему — единственная из всех, понявшая сразу все и до конца. — Иди сюда, курьер. Поставщик сопливый.
Она обернулась к Некрасову.
— Что с этим будем делать? Он местный. Забирать его некому. Эта… как ее… за ним не придет.
Федька тупо смотрел на Амалию. Поразмыслив сонно, он протянул апельсины ей. Кусая губы от подступившей к горлу злобы, стараясь не заплакать, Амалия взяла апельсины и погладила Федьку по голове.
— Не урони, — строго сказал Федька, едва ворочая языком.
— Его надо отвести домой, — Амалия снова повернулась к остальным.
— Пойдет с нами, — сказал отец Михаил.
— Нет, — возразила Амалия. — Мы в любом случае подвергаемся… а ему незачем.
Милн и Эдуард переглянулись. Эдуард вытащил монетку.
— Нет, идите вы, — сказал Милн. — Я в прошлый раз ходил… Кроме того, мое присутствие может быть неправильно понято популяцией.
— Не знаю, что опаснее, — заметил отец Михаил.
Эдуард спрятал монетку в карман.
— Минут через пятнадцать вернусь, — сказал он. — А вы бы все выступили без меня. А? Впрочем, Линка, рекомендую тебе лично подождать… — Он посмотрел на Стеньку. — И тебе тоже.
— Пошел ты на хуй, — сказал Стенька, давая петуха.
Эдуард повернулся к Аделине.
— Святой, говоришь? Меня эта наша замечательная русская святость знаешь как достала? Болото… Жди меня здесь. Дети — наше будущее. Минус погибшие при абортах. Ебаный в рот…
— Не устраивай скандал, сдержанный ты мой, — укоризненно сказала Аделина.
— Пошли, Илья Муромец, — позвал Эдуард Федьку. — Пойдем с дядей. Будем играть в парашютистов. Где живет твоя… эта… баба… как ее?
— Кто?
— Тупой ты, да? Ну, с кем ты живешь?
— С Бабой Светой.
— Вот. К ней и пойдем, но не через вход, а парашютным путем. Будем прыгать из окна. Вместе.
Они направились к вестибюлю. Эдуард прислушался. Пальбы нигде не было слышно. Очень быстро и мягко, чтобы не видели другие, отец Михаил перекрестил обоих.
Ветер на лестнице не завывал и не гудел — так, поддувал слегка. Эдуард включил фонарик. На втором этаже Эдуард послушал здание — горело где-то на северо-востоке, пальбы не было. Он отсчитал сорок шагов и, отойдя от двери на полтора шага, выбил ногой замок.
В пустом номере было прибрано и чисто, только телевизор лежал на полу, сброшенный взрывом с креплений.
— Ты какие мультфильмы знаешь? — спросил Эдуард Федьку.
— А?
— Мультфильмы. Какие знаешь мультфильмы?
— Про космическую козу, — радостно вспомнил Федька.
— А про летающий телевизор никогда не видел?
— Нет.
— Ну так смотри.
Эдуард подобрал телевизор и с расстояния в три метра метнул его в окно, рассчитывая, что прореженный солдатами Вадима опасный специальный контингент испытывает теперь нехватку в снайперах, и остаточные снайперы сосредоточились на другой стороне города — на противоположном берегу Текучки, как раз там, откуда хорошо виден вход «Русского Простора», и куда сейчас, или по возвращении Эдуарда, направит паству отец Михаил.
Он высунулся в окно, затем вылез и спрыгнул на метр вниз — на козырек. Никто в него не выстрелил. А дождь кончился, и кое-где в рассветном небе даже забелело и заголубело.
— Иди сюда, я буду капитан, а ты будешь главный парашютист, — позвал он.
Федьке игра понравилась. Он вылез в окно и спрыгнул. Эдуард поймал его на руки.
— Капитан прыгает первым, ты прыгаешь на руки капитану, — сказал он. — Начали.
Он спрыгнул с трехметрового козырька.
— Прыгай.
Федька испугался и не решился прыгнуть.
— Какой же ты парашютист! Я тебя поймаю, не бойся.
— Не поймаешь, уронишь.
— Не болтай. Прыгай же, еб твою мать! Ненавижу детей…
Федька прыгнул, и Эдуард его поймал, и при этом Федька рассадил ему щеку каким-то острым предметом.
Пожар в углу гостиницы, справа от них, светил чуть ярче рассветных лучей. Возможно в самом начале сработали опрыскиватели. Возможно в отверстие, пробитое ракетой, и увеличенное во много раз взрывом, попало много штормовой воды. Зрелище было впечатляющее — в одном углу разверстая дыра в пять этажей, и из дыры дым с огнем, а остальная гостиница стоит как новенькая, как ни в чем не бывало. Сюрреализм — но в Белых Холмах, и в тысячах маленьких городков по всему миру, все нынче — сюрреализм. Начиная с многоэтажной гостиницы, неизвестно на какого хуя здесь построенной.
— Что у тебя в кармане? — спросил Эдуард, вытирая со щеки кровь.
— У меня там метание.
— Какое метание?
— Острое.
Эдуард не стал разбираться в тонкостях белохолмённого детского сленга — было не до того.
— Где живет Баба Света?
— Вон там.
Федька показал рукой.
Вода стремительно убывала с улиц, но все равно воды этой было по щиколотку. Эдуард поймал Федьку под мышки и усадил себе на плечи. Он пересек сквер перед гостиницей по диагонали и нырнул в переулок.
— Не туда, — сказал Федька. — Вон туда надо было.
— Это мы идем обходным путем, как немцы, когда Францию завоевывают.
Удивительно, как возле даже очень малых размеров островного городка люди умудряются создать поселение, отвечающее всем унылым признакам окраины.
Шлепая по воде маршевым шагом, с Федькой на плечах, выбирая только не наблюдаемые с другой стороны Текучки переулки и проходы, Эдуард подбадривал себя и Федьку, напевая вполголоса оригинал революционной песни, введенный в моду в «Чингиз-Бригаде» лично Ольшевским (скорее всего из артистического озорства):
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой!
С отрядом флотских
Товарищ Троцкий
Нас поведет на смертный бой!
И прибыл к пятиэтажнику, в котором на втором этаже ютилась в однокомнатной квартире Баба Света, оказавшаяся стройной, миловидной женщиной лет сорока, с безупречным маникюром. Квартира сияла чистотой. Мебель в квартире была, по местным… не только местным… стандартам совершенно шикарная. Над роскошной двух… трехспальной кроватью возвышалась шведской выделки, цвета слоновой кости, книжная полка — с книгами, не с хрусталем. На прикроватном столике стояла бутылка французского вина и недопитый бокал. Баба Света застеснялась именно неубранного вина — и моментально бутылка и бокал куда-то исчезли.
— Доброе утро, — сказала она. — Ишь, чадушко, как все тебя любят… Дядя домой привел… принес… Проходите, молодой человек…
— Мне некогда, — сказал Эдуард, ссаживая Федьку на пол. — Честное слово.
— Вы торопитесь?
— Да, очень. Но я обязательно зайду еще, может быть на следующей неделе.
И женюсь на вас, подумал он мрачно.
Знаем мы этих окраинных красоток. Акулы.
Он перешел через детскую площадку с заклинившей механической каруселью и сломанными качелями и углубился в переулок. Окраинные переулки проектируются широкими, поскольку в последнюю очередь строителями окраин учитывается комфорт пешеходов. Главное — автомобиль. Некрасов прав, с этим пора кончать. А грязищи-то сколько! Казалось бы — остров частично каменистый, болот нет, почва в меру жирная — все это месиво что, специально сюда привозят самосвалами? Был я как-то в Италии. Итальянцы — страшно безалаберный народ. Но если строят — и в центре, и даже на окраине — грязь только на метр вокруг. У нас на километр. При этом, опять же прав Некрасов — итальянская грязь едкая, сволочь, смывается с трудом, видно сразу. Поэтому каждый запачкавшийся сразу видит — нужно одежду стирать, свежую одевать. У нас, если осторожничаешь, грязью будешь покрываться медленно, не очень заметно, и явного, резкого желания сменить одежду нет. Так и ходим в слегка грязном. На окраинах, во всяком случае. Дитя окраин, уж я-то знаю. Уж мне-то не знать. Впрочем, наводнение… да… Только бы они не вышли без меня. Выйдут… думать не хочется. Прихожу — а там она лежит в кровище… нет, не буду думать. Я сказал, что вернусь сразу. Я и возвращаюсь сразу. К черту этот переулок, пройду два квартала по вон той улице, так оно ближе. Вода вся ушла, а ноги мокрые и начинают мерзнуть. Нужно бы побежать, но это привлекает внимание. Впрочем, если бы там, за рекой, следили за этим местом, давно бы уже валялся простреленный.
