Ром проглотил кусок колбасы и в ответ на ее взгляд спросил, с пьяной душевностью:
— За что ты меня так не любишь, Михайлова? Молчишь? Чтоб не врать, значит. Видно, сильно плохое про меня думаешь, да? Да?
— Да.
— А зря, — он снова налил себе и махнул пару глотков, заел лоскутом сыра.
— Да ты ешь, киса. И пей. Пока сидим, не трону. Пока будешь пить, не трону. Поняла?
Инга снова поднесла стакан ко рту. Шампанское было таким же, как покупали они с Сережей на полустанке. Мускатное, сладкое.
— Ты вспомни. Когда Пахота за жопу хватал, кто тебя отмазал? А?
— Ты отмазал, — Инга вдруг удивилась, вспоминая, — правда, Ром, ты отмазал. Спасибо тебе.
— Правда, что ли? — он удивленно уставился в темное пылающее лицо.
Она кивнула.
— Чего не ешь-то? Свежее все. Дорогое.
— Не могу.
— Понял, — он тоже поставил стакан на колени, покрутил его, разглядывая светло-розовую жидкость. И вдруг распорядился:
— Киндер. А ну вали отсюда.
— Чо? — не понял соратник, моргая белесыми ресницами.
— Я сказал, на хуй пошел! — Ром встал, припечатывая стакан к столу. Рванул Киндера за майку на плече.
— Ты чо, Ромалэ? Да я. Да ладно, иду, чо!
Другой рукой Ром поднял Ингу, вцепился в нее и потащил в прихожую, толкая перед собой вяло бредущего Киндера. Поворачиваясь в тесной прихожей, открыл двери и вытолкнул того в коридор. Щелкнул замком. Потащил Ингу обратно. Та встала, выдергивая руку.
— Да что тебе нужно? Ты. Сволочь ты, чего ты хочешь? От меня?
Орала, наступая и тяжело дыша, поднимала голову, глядя снизу яростными глазами. Ром шагнул назад, споткнулся и захохотал, снова хватая ее руку.
— Во бля. Сцена. Она мне — сцену закатывает. Ахренеть. Ну ты, Михайлова, ваще. Ты экспонат какой-то. Ладно. Сядь на минуту. Я скажу.
— Ром, мне надо идти. Пусти меня. Пожалуйста. У тебя сто телок, Ром. Дай мне уже жить, а?
— Поговорим. И пойдешь.
Инга опешила. Быстро уточнила, напряженно глядя, как он покачивается, стараясь стоять прямо.
— Обещаешь? Мы поговорим просто?
— Ну да, — согласился Ромалэ, тоже глядя на нее с удивлением.
Она помедлила и кивнула. Прошла мимо него и села в кресло, нагретое Киндером. Посмотрела вопросительно.
— Ну, вот. Давай.
— Что? — не понял Ромалэ, — чего давать?
Прошел и упал в соседнее, вытягивая длинные ноги и на всякий случай держа на весу руку — схватить, если куда рванется.
— Говорить, — терпеливо пояснила Инга, — ты же сам сказал.
— Оййй, бля, — шепотом поразился Ром и схватился за голову, ероша темные волосы, — ты просто, ну я не могу. Как вроде тупая какая. Я ж соврал. Чисто набрехал тебе, чтоб села. Не драться чтоб с тобой там, в… в у двери.
— Ты же обещал!
Он подумал еще. Опустил руки и покачал лохматой головой.
— Не. Не понимаю я. Ладно. Тогда скажи. Вы что, с Горчей, вы чисто вот так, друг другу, только правду? И он тебе и ты ему?
— Да, — она опустила голову. Думать сейчас о Сером было тяжело.
— Ладно… А если я тебя щас тут вот. На этой койке? Тоже скажешь?
Она сглотнула и подняла на него умоляющие глаза. Кивнула.
— Если спросит. Да.
— Хорошая какая любовь! Он тебя любит, а ты ему опаньки, Серый, та я тут, с Ромчиком малехо повалялась. Ты уж знай. Так, да?
— Нет. Я правду скажу. Что ты меня заставил. А перед тем обманул.
Ром захохотал. Передразнил, заводясь от тягостного все еще непонимания.
— Правду! Заставил! Ну и что он, по-твоему, сделает тогда?
— Убьет. Он тебя убьет.
В комнате после тихих слов, сказанных с тяжелой страдальческой уверенностью, встала тишина, полная приглушенных уличных звуков. Ром, трезвея, смотрел, как она смотрит на него — с жалостью и горем. Вот выпрямила сгорбленную спину. Добавила:
— Только я убью тебя первая.
— Грозишь, что ли? — он усмехнулся.
Инга с отчаянием сказала:
— Да что ж ты такой дурак, Ром? Убью. Чтоб не он. Ясно?
Ромалэ повесил голову, соображая. Очень хотелось переспросить, мол, подожди, в смысле, так, что ли, сильно любишь, и он тебя, что ли, так?.. Но после ее слов о дураке воздержался, решив обдумать. Мысли ворочались медленно. Да еще с утра этот с Олькой скандал. Ну и трахнул ее, буквально ж вот, полдня назад. Ему эту Михайлову и не хочется как бабу. Сейчас не хочется. Чего ж хочется-то? Спросить? Так спрашивает. И она отвечает. И все почему-то в кашу превращается.
Его голова, привыкшая к абсолютно другой картине мира, отказывалась перестраиваться и думать по-другому. Но девочка, смирно сидящая напротив (потому что он, видите ли, пообещал ей) беспокоила своим ожиданием. Черт, как просто подумать — та врет все. Но, бля, не врет же! Ни единого слова.
Ему вдруг стало неуютно. Сейчас он сделает с ней, что привык. Что делал часто, со многими, когда брыкались, задирая свои девичьи носики. И все они или таскались потом за ним следом, упрашивая трахнуть еще и еще, ах-ах Ромчик. Или тихонько шифровались, наврав там чего своим ебарькам. А потом думали о Ромчике, когда лежали под ними. Ему нравилось думать, что так и есть — лежат под мужиками и мечтают о Ромчике.
Стоп, одернул себя. Ты о другом хотел. О неприятном. Заломай щас ее, эту черную телку, с глазами. И двое будут готовы тебя убить. И сесть. Или отравится она еще. Ну, со скалы прыгнет, башку разобьет себе, идиотка. То уже неважно, ведь Рома тогда уже не будет. И главное — не врет же, сидит и не врет, кивает — я убью. Чтоб спасти своего Горчу от тюряги.
Не врет. В висках стукнуло. И еще раз. Не. Врет. Не…
— Я тебя не трону. Помирать не хочу. Видишь, я честно. Ну, и базары уже чего базарить. Чо спрашивать: а правда, Инга, ты его так сильно любишь? Выходит, ответила уже.
— Да. Извини.
Его снова передернуло. Еще протрезвев, понял, почему извиняется. Прости, Ромалэ, что будешь лежать в морге. Нельзя было по-другому.
— Черт. Ладно. Налить?
— Нет.
Он поднялся. Пройдя мимо, распахнул двери спальни, мрачно глядя, как девочка встает, проскальзывая мимо в прихожую. Прижимает локти к бокам, чтоб не дотронуться до него.
Щелкнул замок. В тесноте он открыл двери, прижал их собой, и она протиснулась, ставя на порожек босую ногу.
— Подожди. Слушай, — он помолчал. И, сам себе удивляясь, попросил:
— А можно, ты меня поцелуешь? Сама. Один раз только. За один раз Горча ж не убьет меня?
— Ром, ну это же все равно будет не так, — ее голос был тусклым и усталым.
— А не важно. Это другое совсем, ну… — он замялся, не зная, как объяснить, чтоб покороче и правильно, но сдался, и выдавил из себя, — пожалуйста.
Она снова встала на половичок, спотыкаясь о сброшенные босоножки. Подумала, я сумею все объяснить Серому, я просто скажу ему правду. Как всегда. Вытянулась и поцеловала Рома в губы, не очень крепко, отводя его руку со своей талии.
— Все? — спросила, отступая.
— Д-да.
Присев, схватила босоножки, и выскочила, шлепая босыми ногами. Не оглядываясь, вышла на яркий, чуть желтеющий солнечный свет. Чуть покачиваясь, прошла мимо любопытных бабок, встала на углу, ничего вокруг не видя, и, держась за ветки кустарника, обулась.
— Инга! — Ром шел от дома, помахивая ее корзинкой, — держи, бросила там.
Сунул в руку.
Она кивнула и ушла, цепляясь подолом за колючие ветки и дергая его свободной рукой.
Ромалэ сунул руки в карманы брюк, посвистел задумчиво, провожая глазами синее платье с летящим широким подолом. И поворачиваясь, наткнулся на пристальный взгляд.
За рулем грузовичка, белого, с синей надписью «Молоко» по круглому боку, выставив мосластый локоть, сидел Мишка Перечник.
Видел, понял Ром, как мы тут с ней досвиданькались. Еще что-то ворочала голова, не успевая додумать, а тело уже выполнило ряд привычных пацанских жестов. Ромалэ махнул Перцу подбородком, указывая вслед девочке, осклабился и, не вынимая рук из карманов, по-обезьяньи дернул бедрами вдогонку синей фигуре с темной гривкой волос. Раз и еще раз. Показывая, а вот я ее сейчас прямо. И проводил…
Перец криво улыбнулся. Машина дернулась, солидно порыкивая, и поехала, мелькая за стволами деревьев.
На остатках хмеля Ромалэ пытался сообразить, ну и чего случилось-то. И успокоил себя — да нихрена не случилось. Горча в бегах. Перец свой пацан, болтать не станет, чего видел — не видел. Да и малая, все равно своему Ромео правду скажет. Хм. Правда, оказывается, иногда, типа лучшая страховка. Главное, чтоб не трепали, — просто так отпустил, как импотент какой.
Пошел обратно, некстати вспоминая узкие глаза Горчика и его нехорошо внимательный пристальный взгляд. Вроде сопля соплей пацан, а поднялся сам, жилистый и упорный. Такие — они самые опасные. Когда им башню рвет.
Инге снилась Керчь. Тот мягкий день в сентябре, когда приехала в первый раз, и они вместе гуляли, поднялись по старой лестнице на самую верхушку Митридатского холма и Сережа показывал ей места, откуда недавно ушли.
