– И ты должна помнить, что обручена с Мандрасом. Ты помнишь это, не так ли? Формально капитан – враг. Ты можешь представить себе мучения, которым подвергнут тебя другие, когда придут к выводу, что ты отвергла любовь греческого патриота, предпочтя захватчика, угнетателя? Тебя будут называть коллаборационисткой, фашистской шлюхой, а то и хуже. Люди будут бросать в тебя камни и плевать – тебе ведь это известно, правда? Тебе придется уехать в Италию, если ты захочешь оставаться с ним, потому что здесь тебе будет небезопасно. Ты готова покинуть этот остров и этот народ? Что ты знаешь о жизни там? Думаешь, итальянцы умеют готовить мясной пирог и у них есть церкви в честь святого Герасима? Нету и не умеют.
И еще одно. Любовь – временное помешательство, она извергается, как вулкан, а потом стихает. И когда она утихнет, приходится принимать решение. Нужно решить, сплелись ли ваши корни настолько, что и представить невозможно, чтобы вы когда-нибудь разлучились. Потому что это – любовь. Не затаенное дыхание, не возбуждение, не обещания вечной страсти, не поминутное желание спариваться. Это не значит лежать ночью без сна, представляя, что он целует каждую складочку твоего тела. Нет, ты не красней, я говорю тебе о том, что происходит на самом деле. Очень просто «быть влюбленным», это каждый дурак может. Подлинная любовь – то, что остается, когда перегорит влюбленность, это – и искусство, и счастливый случай. У нас с твоей матерью так было – у нас были корни, что проросли друг в друга под землей, и когда весь красивый цвет облетел с наших ветвей, мы обнаружили, что мы – одно дерево, а не два. Но иногда лепестки опадают, а корни не переплелись. Представь только, что ты бросаешь свой дом и свой народ и через полгода, год, три года понимаешь, что у деревьев не было корней и они рухнули. Вообрази свое одиночество. Представь, что это будет за тюрьма.
Говорю тебе: замужество с капитаном невозможно, пока не освобождено наше отечество. Грех можно простить только после того, как грешник перестал совершать его, ведь мы не можем позволить себе мириться с ним, пока он еще совершается. Я допускаю такую возможность и был бы действительно рад ей. Может так быть, что ты больше не любишь Мандраса. Возможно, нужно найти решение для уравнения, где с одной стороны – любовь, а с другой – бесчестье. Никто не знает, где сейчас Мандрас. Его может не быть в живых.
Но это означает, что твою любовь придется отложить на неопределенное время. Пелагия, ты, как и я, знаешь, что отложенная любовь – усиливающаяся похоть. Нет, не смотри на меня так. Я не невежда, не дурак, и я не вчера на свет появился. К тому же, я – врач и оперирую не невыполнимыми нравственными указаниями, а фактами, которые можно доказать. Никто не убедит меня, что человек молодой, привлекательный, хорошо образованный и благоразумный не способен, к тому же, и воспламеняться. Ты что думаешь, я не знаю, что молодых девушек может снедать желание? Я даже смиряюсь с возможностью того, что в этом состоянии находится моя дорогая дочурка. Не опускай голову, тебе нечего стыдиться. Я не священник, я – врач и ко всему отношусь антропологически, а кроме того, когда я был молод… Ладно, хватит об этом. Достаточно сказать, что пока я не могу быть ханжой или притворяться, что внезапно и своевременно утратил память.
Но это создает нам еще больше проблем, не так ли? Когда мы безумны, мы теряем контроль над собой. Нас заносит. Вот почему наши предки предпочитали управлять естественным безумием молодых, позоря его тем, что мазали дегтем. Вот почему кое-где на свадьбах после брачной ночи еще вывешивают запятнанные простыни. Я видел такое на прошлой неделе в Ассосе, когда меня позвали накладывать на руку гипс, помнишь? Если бы нас создали без стыда перед этим прекрасным, мы бы ничем другим и не занимались. Мы бы не работали, нас бы затопили младенцы, перестала бы существовать цивилизация. Короче, мы бы до сих пор жили в пещерах, неустанно и безразборчиво спариваясь. Если бы мы не ограничили время и место и не запретили это занятие в какое-то другое время и в других местах, мы жили бы как собаки и в жизни нашей было бы меньше красоты и покоя.
Пелагия, я не призываю тебя устыдиться. Я врач, а не творец цивилизаций, который хочет, чтобы люди перестали наслаждаться. Но представь – а если ты забеременеешь? Перестань делать вид, что ты потрясена: кто знает, что человек может сделать в момент страсти? Такое возможно, таковы естественные последствия естественных вещей. Что, по-твоему, должно произойти? Пелагия, я не буду помогать тебе избавиться от ребенка, хоть и знаю, как. Говоря откровенно, я не буду участвовать в убийстве невинного. И что ты будешь делать? Пойдешь к одной из этих повивальных бабок или знахарок, которые половину своих клиенток убивают, а другую неизменно оставляют бесплодной? Или оставишь ребенка, чтобы только убедиться, что ни один мужчина никогда не женится на тебе? Многие подобные женщины становятся проститутками, поверь мне на слово, потому что внезапно понимают, что им нечего терять, нет способа удержать вместе душу и тело. Но, Пелагия, я не покину тебя, пока я жив, даже в таких обстоятельствах. Но представь – а вдруг я умру? Не делай такое лицо, мы все задолжали природе смерть, тут уж ничего не попишешь. А что, если капитан не сможет на тебе жениться, потому что в армии это запрещается? Что тогда?
И отдаешь ли ты себе отчет, что существуют заразные болезни, сопутствующие непредусмотрительному в этом отношении поведению? Можешь ты быть совершенно уверена, что наш капитан не посещал этот бордель? Молодые люди бесконечно уязвимы в этом деле, какими бы честными ни были в других вещах, а армия облегчила это занятие, предоставив им бордель. Ты знаешь, что может сделать сифилис? Он разрушает тело и сводит с ума. Он вызывает слепоту. Дети сифилитиков рождаются глухими и кретинами. Что, если капитан ходит туда и, закрыв глаза, представляет, что в его объятьях – ты? Такое вполне возможно, хотя мне и неприятно говорить тебе это. Молодые люди таковы, какие есть.
Пелагия плакала настоящими слезами. Никогда еще ее так не унижали и не растаптывали. Отец свел все ее розовые мечты к здравому смыслу и медицинской грязи. Сквозь слезы она взглянула на него и увидела, что он смотрит на нее с огромным сочувствием.
– Тебе трудно, – сказал он просто, – ты нас обоих поставила в трудное положение.
– Ты все представил таким грязным, – горько упрекнула она. – Ты не знаешь, как оно на самом деле.
– С твоей матерью я прошел через многое из этого, – ответил он. – Она была с кем-то обручена. Знаю я, как оно на самом деле. Потому и разговариваю с тобой как человек с человеком, потому и не мечусь по комнате, не ору на тебя и не запрещаю всего, как следовало бы поступить отцу.
– Значит, ты не запрещаешь всего? – с надеждой спросила она.
– Нет, я не запрещаю всего. Я говорю, что ты должна быть очень внимательной к тому, что делаешь, и должна поступить честно и уважительно по отношению к Мандрасу. Вот и все. Взгляни на это с хорошей стороны. Чем дольше ты знаешь капитана, тем точнее сможешь определить, есть ли у вас корни, которые прорастут вместе под землей. Не уступай ему совсем. Не позволяй себе. Потому что тогда твои глаза не будут замутнены безумием, которым ты не сможешь управлять, и ты научишься видеть его таким, какой он есть. Понимаешь?
– Папакис, – мягко проговорила она, – капитан никогда не пытался навредить мне.
– Он хороший человек. Он понимает, что попал в скверное положение. Молись об освобождении острова, Пелагия, потому что тогда все станет возможным.
Пелагия поднялась и взяла жестянку с табаком.
– Мед и бренди? – тихо спросила она, и отец кивнул.
– Всё, что я говорил, не должно тебя унижать, – сказал он. – Я не хотел тебя расстроить. И я был молодым когда-то.
– Значит, в твое время не все было по-другому, – колко бросила она, выходя из комнаты.
Отец удовлетворенно улыбнулся этой парфянской стреле и с большой опаской пососал трубку: дерзкий ответ означал, что дочь не чувствует себя униженной. Возможно, отцом быть легче, чем историком. Он повернулся к пачке бумаг и написал: «Остров перешел в руки Византийской империи, которая имела достоинство быть греческой и недостаток – быть византийской».
– Это правда, Антонио, – кое-кто из твоих солдат занимается вымогательством, и по моему мнению, и по мнению моих собратьев-офицеров, это сильно бросает на вас тень. Не на тебя лично, а на итальянскую армию. Это так же позорно, как тот памфлет о Дуче, который все читают. Это часть всё той же болезни.
Корелли обернулся к Карло.
– Это правда – что Гюнтер говорит?
– Меня не спрашивай. Спроси лучше у грека.
– Доктор, – окликнул Корелли, – это правда?
Доктор вышел из кухни, где тщательно правил лезвия старых скальпелей на точильном камне, и спросил:
– Что – правда?
– Что некоторые наши солдаты покупают у голодных вещи за пайковые карточки, а потом какие-то другие люди приходят и конфискуют карточки, потому что они приобретены незаконно.
