Я хмыкнул и решил не объяснять, как именно проходит этот процесс. Думаю, ей бы это не понравилось.
– Как назовешь кошку? – спросил я, чтобы перевести разговор на что-то другое.
– Кошка, – сказала она.
– Это неправильно, – сказал я. – У каждого животного, которое берешь к себе, должно быть свое имя.
– А как зовут твою телятину? – спросила она.
Я закашлялся и начал что есть силы колотить по мясу молотком.
Она задумалась, глядя на кошку.
– Почему я не могу назвать ее просто Кошка? – спросила она.
– Ну если ты не знаешь других кошачьих имен, можно и так, – согласился я и предложил: – Давай накормим ее.
– А что они едят?
– Сейчас увидишь.
Я достал из холодильника кусок старой колбасы и налил в блюдечко молока.
Она с опаской опустила Кошку на пол. Та, озираясь и обнюхивая каждый следующий шаг, пошла к еде.
Пат с интересом смотрела на нее.
– У вас там и кошек нет? – озарило меня новое открытие.
– На ферме есть, – сказала она. – Но нам запрещают приближаться к ним из-за микробов…
Подрумяненные куски мяса выглядели соблазнительно.
Я разложил их по тарелкам вместе с зеленью, на каждый выдавил змейку аджики в форме смайлика, даже глазки нарисовал.
Разложил вилку и нож, помня, как ее возмутило отсутствие таких приборов в пабе, поставил перед ней стакан с салфетками.
– Мы всегда переодеваемся к ужину… – вздохнула она.
– Но ты и так прекрасно выглядишь, – успокоил я ее.
И она взялась за нож и вилку. Отрезала тонкий кусок и осторожно положила его в рот. Жуя, зажмурила глаза. Я сидел как каменный, наблюдая за выражением ее воодушевленного лица. Наконец она сказала:
– Вкусно…
И я с облегчением бешено заработал ножом и вилкой, как будто приехал на собственную кухню с голодного края. Было такое чувство, что меня помиловали после приказа о казни через повешение! Если бы она сказала что-нибудь противоположное, не уверен, что я бы не выпрыгнул из окна.
Потом я мечтал, чтобы поглощение бифштексов продолжалось как можно дольше. Поскольку просто не знал, что делать дальше. Разумеется, от нее нельзя было ожидать никакой инициативы.
Она поела, отодвинула тарелку, аккуратно вытерла руки и губы салфеткой и сложила руки на коленках, как первоклассница в школе.
Хм…
«Ну, в принципе, у нас есть куча дел», – подумал я и спросил в лоб, чтобы показать, что мы здесь собрались не для забавы:
– Ты сказала, что не знаешь, кто такая Тамила. Между тем Тамила – это полное имя одной вашей ученицы.
– Но у нас нет таких имен… – растерянно, как на допросе, сказала она.
– Знаю. Для вас она была Тур.
Ее ручонки упали с колен, а глаза чуть ли не вдвое увеличились от страха. Она молчала. Только моргала на меня своими глазенками, как будто увидела в моей руке топор.
Я поспешил успокоить ее:
– Не бойся. Дело простое: ее бабушка попросила меня узнать, отчего она умерла. Вот я и подумал, может, ты что-нибудь знаешь.
Но мои слова не успокоили ее. Она вся сжалась, как моллюск, и пропищала так же, как пищат моллюски, когда на них брызгаешь лимонным соком:
– Я ничего не знаю…
Но было в ее голосе и словах нечто такое, что дало понять: знает. И я превратился в настоящего следователя.
– Неправда, – достаточно строго сказал я. И чтобы надавить на ее совесть, добавил: – Если ваше заведение такое идеальное, то должен сказать, что вас учат идеально врать!
Она закрыла лицо руками и так горько разрыдалась, что кошка прыгнула ей на колени, пытаясь подсунуть свою голову под ее ладони.
Я тоже, честно говоря, испугался. Разве я хотел обидеть Колибри? Я присел перед ней на корточки и, так же как Кошка, попробовал оторвать ее ладони от лица.
– Ну, ну… – смущенно бормотал я. – Успокойся, Колибри! Не надо плакать, малыш. Ну-ну-ну…
Все это звучало по-идиотски и не дало никаких результатов.
Я вздохнул, поднялся, прошелся из конца в конец по кухне, размышляя, что делать. Если бы она была младенцем, я бы погремел перед ее носом погремушкой!
И в ту же секунду я понял, что могу сделать.
Вынул из футляра саксофон…
Я совсем не думал, что сыграю. Но что-то все-таки сыграл.
Пальцы сами показывали путь мелодии – и я ничего не мог с этим поделать. Я играл то, на чем мы остановились с Минни. Ту самую мелодию, под которую она танцевала, ту, которую больше не играл никому и никогда.
Собственно, я и не играл, а только прислушивался к словам, которые давно слышал, но не мог до сих пор вычленить из музыки.
«Отныне и навсегда ты никогда не будешь чувствовать холода, голода, разочарования и насмешек.
Ты найдешь свою амфору, свой серебряный щит и их место в изгибах пространства. Корона найдет свою голову, посох – свою руку, глаза – свою цель, ягненок – свои ясли, краски – свое полотно, ступни – свою дорогу, раны – свой бинт… В небесном челне по лунному озеру во вспышках зарева поплывешь вечной осенью… В южном городке среди раскаленной черепицы будет ждать тебя ослик, нагруженный пряностями, и ты найдешь свой приют среди разноцветных полотенец, глиняных свистков, на страницах книг, в миске с розовой водой, под полотняным навесом прибрежных кафе, на дне фарфоровой чашки… В небе, в море и на суше… В камне, где в отпечаток археоптерикса можно залить воск, а можно – свинец… В животе золотой рыбы засветишься тысячной икринкой… Тонким смычком переплывешь круги одиночества на воде…»
Последняя нота ударила о край стакана, расколов его пополам…
Я долго не мог обернуться. Потом услышал ее тихий голос:
– Она была лучшей из нас…
Видимо, речь шла о той девушке, Тур, Тамиле.
Я отложил саксофон и подсел ближе.
– Она во всем была первой, – продолжала говорить она. – Лучше всех танцевала, рисовала, писала стихи, играла на фортепиано… И вообще – просто была лучшей. Ее выбрали на первом же балу. Я… Мы это видели через потолок… И жених у нее был лучше всех. Алекс. Алекс Струтовский. Она уезжала от нас такая счастливая…
А потом Лил случайно услышала, как госпожа Директриса сказала, что она, Тур, якобы влюбилась в… – она замялась и добавила: – в стрита…
Я не удержался от кривой ухмылки, и она совсем смутилась:
– Ну… в человека не нашего круга…
– А этот Алекс был вашего круга? – с той же кривой ухмылкой спросил я.
– Все, кто приезжает на балы, нашего круга! – уверенно сказала она.
– А как это проверить? – не унимался я. – У них что – голубая кровь?
Она растерялась:
– Это не обсуждается…
– А если бы обсуждалось?
Она надолго замолчала, а потом, напряженно и сосредоточенно выговаривая каждое слово, произнесла шепотом:
– Они… платят… за наше обучение… И… за… все остальное… Мы должны быть благодарны…
О! Что-то подобное я недавно уже слышал! Но я не сказал этого вслух: видел, что ее глаза вот-вот опять готовы пустить фонтанчик. Надо быть осторожным.
– Значит, ваше заведение не такое уж бескорыстное, если за вас платят и в конце концов покупают как товар на рынке.
– Это не так! – воскликнула она и снова закрыла лицо руками. Но на сей раз не заплакала – просто закрыла, и я заметил, как ее щеки покраснели.
Я решил дожать и безжалостно сказал:
– А как? У нас говорят: кто платит, тот и заказывает музыку. При чем тут благодарность?
Она убрала руки от лица, ее глаза горели праведным гневом:
– Так говорят у вас! Потому что вы… вы… вы – стриты! А у нас… У нас все происходит красиво! – Она снова сжала руками виски, отчаянно терла их и несла какой-то полный бред: – Он взял ее за руку – она задрожала, опустив глаза, – он стал перед ней на одно колено – я тебя люблю – мы будем счастливы – ты мое солнце, ты мое небо – они взялись за руки и пошли по краю моря в счастливую даль, где их ожидало светлое будущее…
Я не знал, как на это реагировать.
Может, они там и правда все больные на голову. Эх, жаль…
Я поднялся и отошел от окна, в двойном стекле которого отражалась вторая полная луна.
За спиной я слышал, как она пытается взять себя в руки – ее дыхание постепенно становилось ровным. Наконец я снова услышал ее голос:
– Так пишут в книжках. Так должно быть. Так было у Тур и Алекса. Я сама это видела… Через потолок…
Я снова повернулся к ней:
– Что?
Слово за слово – и я узнал много чего интересного: об этих балах, о том, как они с подругами залезали на крышу, о записях Тамилы, которые они стащили из кабинета мадам, как переругались из-за них, и как смотрели видео с живой-здоровой Тамилой-Тур буквально на следующий же день после страшной новости, и как обвиняли Лил во вранье.
Единственное, с чем она не могла определиться, действительно ли Тур была больна или совершила какой-то грех, после которого произвела самоликвидацию. Она так и сказала: «самоликвидация», и я вспомнил разговор о том же самом с бабушкой Тамилы-Тур.
Все это она рассказывала с опаской, шепотом. Но картина начала немного вырисовываться. О странностях этого заведения я уже слышал от Тамары Александровны и поэтому старался сохранять спокойствие.
