И они приползли. Всего через две недели после прибытия Фонштейнов на Калифорнийское побережье. Сначала пытался дозвониться в отель Кадик, бабка не знала английского языка. Но портье было велено не соединять, и он сообщал – постояльцев в номере не присутствует. Тогда последовала другая записка, уже в умеренных тонах. Просто суховатое приглашение к ужину. Но и это послание не дождалось ответа. И вот еще три дня спустя настал вожделенный миг. Накорябанное скорым почерком письмецо от дяди, где он уже и умолял о встрече, и как они все безумно скучали много лет, и как не переживут, если немедленно не увидятся с дорогой Софочкой. Это было совсем близко к теме, и Сона коротко велела передать посланнику сего, что ежели позвонит опять, пусть приезжает вместе с бабкой. В отель, завтра, в час дня, в патио «Ла Марина». У мадам Фонштейн найдется некоторое время для разговора.
Леву и сынишку она намеренно отправила подальше, к обычным занятиям. Лодка ждет, и нечего им болтаться, где не надо. Лева с нескрываемой радостью так и поступил, совсем ему не светило удовольствием присутствовать при казни нераскаявшихся преступников. Итак, Сона встречала своих должников одна, лицом к лицу, как и положено на ринге. Хотя, конечно, нечестно получалось выпускать супертяжеловеса против двух худосочных любителей. Но меньше всего Сона думала сейчас о справедливости. Месть ее дозрела до нужной категории, то есть была совершенно остывшей, хорошо заранее подготовленной, и главное – она собиралась бить по лежачему. А это, по мнению Соны, и являлось самым главным фактором любой правильной вендетты. Что толку мстить сильному – это будет уже сражение, а не сведение счетов. А вот когда он повержен в пыль, и наивно полагает о снисхождении к его бедам, и считает, что из жалости дурачина-мститель откажется от задуманного (дескать, жизнь наказала и так), тут-то и есть самый смак. Показать, что дураков здесь нет, кроме самой жертвы, и выдать по полной программе.
Итак, бабка и Кадик явились. Чинно и благородно, с маской святош на застывших лицах. Сона, в футболке и пляжной прозрачной юбке, не удосужилась даже и приодеться, сидела в патио за ланчем. Не привстала, не сказала слова, а только равнодушно кивнула один раз. Но отчего-то ни бабка, ни дядя и не подумали возмущаться. И вовсе не потому, что прибыли в роли просителей, никогда раньше подобное соображение не могло сбить с них природную спесь. А просто мадам Соня-Инга-Инесс-Сона давно уж не имела возможности познать себя со стороны. Так и перед Гингольдами предстала не задуренная ими покорная внучка, услужливая и хорошо воспитанная по их пониманию, а нечто вообще невозможное. Натуральный взгляд эсесовского барачного надзирателя, холодный и полный тайной жажды к издевательству, самоуверенная осанка свирепого хозяина африканской саванны, пока отдыхающего на солнышке, но и готового поразмяться при случае, жестко сомкнутые всегда губы, полное презрение к окружающему миру. Все это бабка охватила в единую секунду и ужаснулась от того, куда попала. Здесь бессмысленно выходило приказывать, и даже просить, здесь возможно было лишь умолять, и то выигрыш казался весьма сомнительным. И она залепетала сладчайшим голосом:
– Сонечка, деточка, как мы рады, ах, как мы рады! – и тут только поняла, что «деточка» даже не предложила им присесть.
Пришлось Гингольдам располагаться на свой страх и риск. Солнце, однако, припекало, а только на Соне имелась для защиты красивая широкополая панама. Она тянула белое вино из бокала, лениво ковыряла вегетарианский салат. Родственничкам оставалось глотать слюни и пот со лбов, пока бабка не осмелилась попросить:
– Сонечка, мне бы водички! Такая жара, что невозможно делается, – и заискивающе улыбнулась старческим ртом.
Сона только сделала небрежный, разрешающий жест: мол, заказывайте что хотите. То обстоятельство, что перед ней сидела старуха на восьмом десятке, ничуть ее не разжалобило и не усовестило. Напротив, она опасалась лишь одного – что бабку хватит некстати удар, прежде чем месть осуществится. Но Сона все же и с интересом разглядывала парочку бывших своих мучителей. Бабка, припудренная и накрашенная, словно явилась на прием в посольство, казалось, ничуть не постарела с тех пор, как помнила ее Сона, впрочем, знает она этот тип зловредных, скрипучих старух, переживающих не то что детей, а и внуков тоже. И не стоит заблуждаться, будто бы многие прожитые годы хоть немного смягчили стервозный нрав или заставили взглянуть на мир более ласково и снисходительно. Скорее наоборот, колючие углы заострились еще сильней, и это чистое везение, что судьба отняла у змеюки жало, иначе Соне пришлось бы изыскивать куда более крутые меры отмщения, обладай бабка прежним достатком и положением в обществе. Занятной получилась и сама наипервейшая секунда их встречи. Она-то и бывает всегда определяющей. И показательной. Оттого, что обоим противникам именно в этот невероятно краткий момент и становится ясным, кто есть кто. Многие годы Сона (а они ведь были! были!) состояла именно при этой старухе в духовном рабстве, в запуганности и подавленности. И в миг их встречи те ее давние боязни с легкостью могли всплыть вновь. Ведь ни от какого прошлого немыслимо отгородиться полностью. Они и всплыли. Но вместо застарелых страхов, ослабляющих оборону и нападение, ее воспоминания внезапно зазвучали в брутальном ключе. И только добавили ненависти в ее грядущую месть. На дядю Кадика при этом Сона вообще взглянула только мельком. Да и не на что было смотреть. Потасканный мордой по жизни мелкий подлец, и все его пороки и неудачи на нем и написаны. Старается хорохориться, но с опаской, и все исподтишка. Ударит слабого, на пузе проползет перед сильным, и никому не нужен, потому что, хоть и хитрый подонок, но дурак. Сона не стала и время тратить на лишнее внимание. Придет срок, свое получит, за ней не заржавеет, уж кому-кому, а Кадику есть за какие грехи воздать. Но тут сладкая свирепость мысленного процесса Соны была прервана со стороны. Да и молчание слишком затянулось.
– А где же мальчик? Мы так хотели посмотреть на твоего сына, – начала было бабка и выдала себя с головой. Она не имела даже понятия, как зовут ее собственного правнука.
– А тебе зачем? – лениво протянула Сона, пулеметчицей сощурила на бабку глаза.
– Так просто, ведь мы родные, – закинула бабка удочку надежды.
– Обойдетесь! – оторвала Сона только единственное слово.
Бабка и дядя Кадик съежились каждый на своем стуле, не зная, что и сказать.
– Чего пришли? Чего вам надо? – это спрашивал уже эсесовский надзиратель, и необходимо было отвечать, чтобы не злить.
– Видишь ли, Софочка, с нами случилась такая ужасная история. Ты и не представляешь себе… – тут же вдохновилась на рассказ бабка, проигнорировав грубость.
– Как же, не представляю! – перебила ее Сона. – Развели нашего дядю Какашкина, как последнего алкаша-зоотехника на городском базаре в день Первомая! Все просрали и даже ума не нажили, как я погляжу! Ну, просите то, зачем пришли! Надоели вы мне.
– Нам только некоторую помощь, в материальном смысле, – быстро молвил дядя Кадик и закашлялся от собственной смелости.
– Узнаю дорогих родственничков. – Тут Сона отклонилась от вина и от тарелки и тихо сказала в сторону бабки на чистейшем иврите: – Ты, старая обезьяна, хоть бы спросила, откуда такие бешеные деньги. А они ведь на крови сделаны. На человеческой крови. И как, возьмешь теперь, не побоишься замарать рученьки? – И, видя, что бабка безответно застыла, приговорила: – Возьмешь. Как захочу, так и возьмешь.
Сона, как ловкий фокусник, одним круговым жестом выхватила из сумки, висевшей подле нее на ручке стула, оранжевый узкий пакет. Кинула на мраморную столешницу.
– Здесь тридцать тысяч. По десять на нос, включая деда-покойника. Но чтобы их получить, тебе, старуха, придется кое-что сделать, – и так как бабка в предвкушении оранжевого приза встала в стойку гончей, Сона приказала: – Пойдем-ка со мной.
В гостевом туалете отеля в это время было пусто. А уборщица, поджидавшая у дверей, по знаку Соны кивнула, что все устроено согласно щедро оплаченному заказу.
– Помнишь ты, старая, вонючая рухлядь, как заставляла меня разгребать засранную бумагу? Ничего, сейчас вспомнишь. Видишь те корзины? На колени и вперед. А это, чтоб тебе легче дышалось, – и эсэсовец-надзиратель развернул перед бабкой три тугие пачки денег красивым, завлекающим веером. – Получишь все и до одной. Или – прощай навек!
И бабка встала. На колени. Перед мусорными погаными корзинами. Кряхтя всеми старческими костями и колыхаясь под многими пудами веса. Она так и не похудела ни на один грамм. И делая как можно более жалостливый вид, принялась за корзины.
Это был момент истины, чтение приговора, который не подлежал обжалованию. А ведь старухе, чтобы спастись, только и нужно было красиво отказаться от денег и послать внучку, куда подальше. И тем подтвердить правильность воспитательной меры, некогда примененной к доверчивой девушке много лет назад. И Сона тогда дала бы бабке куда больше за просто так и, может, даже простила. Но согласие копаться в туалетных отходах и было признанием вины, признанием права воздаяния насильнику над слабым и зависимым при помощи еще более жестокого насилия.
