— Попробуем?
Я тоже дернул загрив… То есть пожал плечами.
Она скинула халатик, повернулась, и нарочито повиливая задницей, пошла к холлу. Я машинально встал и двинулся следом — не потому что хотел, а потому что сработал привычный рефлекс: «Зовут — иди».
— Попробуем? — кинула она через плечо, продолжая медленно идти и не оборачиваясь.
— Угу, — промычал я, прибавляя шаг. Мне стало легче дышать.
Когда мы вошли в спальню, я уже совсем не задыхался. Она откинула одеяло с кровати, вообще сошвырнула его на пол, села на кровать — я подошел к ней вплотную, — и стала расстегивать мне джинсы. Кажется, она тоже больше не задыхалась.
— Попробуем? — в третий раз спросила она, стягивая с меня разом джинсы и трусы, пока я вылезал из лайковой куртки Ков… моей лайковой куртки (она упала на ворсистое ковровое покрытие и из кармана вывалился золотой «Ронсон») и майки…
Попробовав и как следует распробовав мой конец, она оторвалась от него, раскинулась на кровати, распахнув ноги
(до чего ж красиво лежит, сука… и наплевать ей, красиво или нет, потому что знает, что красиво!..)
и когда я потянулся рукой к треугольнику рыжих волос и ниже, она взялась обеими руками за мою голову и с силой склонила ее к своим ногам, к рыжему треугольнику, еще ниже, и…
Мы попробовали.
* * *
Может, и получилось. Что есть оргия? Кто знает…
Я лежал, выжатый, как лимон, и… Боялся заснуть. Боялся, что снова стану бродить по огромной неуютной квартире, искать Кота и натыкаться на… мертвых. Боялся кошмара, чувствуя, что я просто не выдержу еще одного ужаса, еще одного кошмарного видения, еще…
На кровать вспрыгнул Кот, постоял возле коленей Рыжей, легонько дернул хвостом и улегся у нас в ногах, на одеяле, передние лапы положив на ее ногу, а спиной — привалившись к моей ноге.
От его спины по ноге стало разливаться легкое тепло, и когда оно дошло до груди, я вместе с Рыжей (она держала меня за руку под одеялом) мягко провалился куда-то и пошел… Медленно пошел с ней по…
* * *
Мы с Рыжей медленно шли по огромному участку, от калитки к летней кухоньке, а Кот бежал впереди. Он шел вместе с нами, но не рядом, как ходят собаки, а забегал вперед, потом садился и ждал, пока мы подойдем, терся о наши ноги
(Рыжая снова была в босоножках, а я — в безумно дорогих черных мокасинах Ковбоя, но без носков)
а потом снова бежал вперед, садился и ждал.
Обшарпанная деревянная дверь кухни покачивалась на ржавых петлях и тихонько скрипела; ручка на двери была перевязана желтой ленточкой — бантиком — концы которой тихонько, как при замедленной съемке, колыхались на легком прохладном ветерке.
— Они кого-то ждут, Рыжик, — пробормотал я. — Кто-то должен вернуться сюда, кто-то ушел, и они ждут, не зная, вернется он, или нет… Эта желтая лента… Это знак, я видел такие…
— Они ждут нас, — сказала Рыжая. — Тебя… И меня — рыжую блядь, рыжую шиксу, потому что ты так выбрал. И не кто-то ушел, а они — ты ведь знаешь…
— Да, они умерли, — кивнул я, — и значит, мы тоже… Мы — тоже умерли?
— Они не могут умереть, — фыркнула Рыжая, — и никто не может умереть — это эвфемизм, слово-заменитель, а ты ведь не любишь таких слов… Ты знал, ты догадывался, что одна из них бессмертна, потому что в ней резче проступало… ярче было видно… Но ты не понял, что они ВСЕ бессмертны, что они просто уходят раньше и ждут… Как наш Кот сейчас забегает вперед, а потом ждет, когда мы подойдем. И мы — подходим…
Из кухоньки раздался приглушенный лай, я испугался, что оттуда выбежит какая-то собака — ведь дверь открыта — и Кот затеет с ней драку… Но из качавшейся на ржавых петлях двери никто не вышел.
Рыжая остановилась, я шагнул было дальше, к двери, но она удержала меня. Я обернулся, и она покачала головой, сказала:
— Смотри. Смотри в окна…
Я заглянул в одно из двух окошек летней кухни и увидел сидящих за хлипким столиком двух моих бабок. Они выглядели намного моложе, чем когда… когда умерли — они были такими, какими я смутно помнил их совсем мальчишкой, и они не смотрели в окно, хотя я почему-то знал, что они видят нас и знают, что мы рядом.
Я заглянул в другое окно и увидел хозяина-полковника и Цыгана, сидящих за тяжелым дубовым столом, перед двумя гранеными стаканами и большой бутылью с какой-то мутной жидкостью. Они тоже не смотрели на нас — полковник задумчиво глядел в сторону двух пожилых женщин за хлипким столиком, а Цыган, как-то смущенно покачивая своей массивной головой старого, но еще грозного быка, уставился на стоящий перед ним стакан.
— Давай войдем, — попросил я Рыжую. — Почему мы стоим здесь? Давай зайдем, и я познакомлю тебя с ними…
— Они знают меня, — она помотала головой, — но мы еще не можем войти, мы еще не догнали их, нам… Нам только разрешили взглянуть…
— Кто разрешил? — спросил я. — И зачем?.
— Затем, что мы видели то, что нам нельзя видеть. Мы были там, где нам нельзя быть, и мы не смогли бы нормально дойти до них после того… — она запнулась, подумала и сказала: — Мы бы сошли с ума и перепрыгнули, а это — неправильно…
— Но откуда ты знаешь? — спросил я. — Почему я — не знаю, а ты…
— Потому что так есть, — с легким раздражением сказала она. — И откуда мне знать, почему так есть… — Смотри, — она кивнула на окна, — смотри и… Пойдем обратно, нам уже пора…
Я кинул последний взгляд на сидящих в кухоньке, стараясь запомнить их, но вдруг понял, что мне не надо стараться, что я и так никогда не забуду, потому что не забыл до сих пор. И я повернулся к ним спиной, и Кот побежал обратно к калитке, а потом уселся на тропинке, оглянулся на нас и коротко дернул загривком (ну, что вы там застряли, идемте же!), и мы медленно пошли к нему.
— Это — он привел нас сюда? — спросил я, беря ее за руку и чувствуя, как ее ладонь мягко
(кошачья лапка… самое большое проявление нежности, на какое только способен…)
сжимает мои пальцы.
— Нет, — с какой-то странноватой усмешкой сказала она, — он может делать лишь то, что ему назначено и он… Не больше и не меньше того, что он есть, как и мы с тобой, как они — она мотнула головой назад, в сторону кухоньки, — как все…
— Мне трудно уходить отсюда, — пробормотал я, — словно ноги не хотят идти… Неужели мы не можем… Не можем остаться?
— Нам было трудно и идти сюда, — терпеливо, как ребенку, сказала Рыжая, — нам вообще трудно, очень трудно выбирать, потому что мы не знаем, что назначено нам, не знаем, какое у нас назначение. Он, — она кивнула на Кота, терпеливо ждущего, когда мы, наконец подойдем к нему, — знает, и ему — проще. Он смотрит, рассматривает нас, он — наблюдает, иногда может помочь, но выбирать мы все равно должны сами. Может быть, это — и есть наше назначение, я… Я не знаю, ведь я такая же, как и ты. Но я знаю, что если мы останемся сейчас здесь, это будет неправильно, и мы… Мы не останемся, иначе сделаем только хуже и себе и им…
Она что-то скрывала, что-то утаивала от меня. Меня кольнуло какое-то… Несоответствие. Она то ли врала, то ли чего-то недоговаривала, но… Мне сейчас было не до того, чтобы копаться в этом, — смысл ее ответов был гораздо важнее, ведь он означал, что…
— Значит, ничего не кончилось? — с какой-то глухой тоской спросил я. — Эта желтая лента… Значит, они не знают, придем мы к ним, или нет. Значит, мы можем и не прийти, заблудиться… Значит, снова и снова придется выбирать и мучиться, никогда не зная, правильно ты выбрал, или нет, а если где-то ошибся… Хоть чуть-чуть, хоть самую малость… Лучше уж было, и впрямь, рехнуться, сойти с ума, спятить…
— Не бывает чуть-чуть, не бывает малости, и сойдя с ума, мы никогда бы, уже точно никогда бы не пришли сюда, — снова терпеливо, как нянька в детском садике, объяснила Рыжая. — Сюда нельзя, невозможно прыгнуть, сюда можно только прийти, но… Не надо бояться выбора, не надо дрожать от страха, боясь заблудиться… Кто-то придумал, что неправильных дорог много, а верная — только одна, — она с какой-то странной жалостью покачала головой, тряхнув своей рыжей гривой. — Это — детская страшилка, злая и нелепая выдумка… Правильных — много, правильные — все, кроме… Кроме одной. Ты только, — она усмехнулась и щелкнула языком, — вспоминай об этом почаще, и меня заставляй вспоминать. Слышишь, — она вдруг приблизила ко мне свои серые с зелеными крапинками глаза, и я увидел в них отблеск чего-то жестокого, чего-то… недоброго. — А не то…
