— Тяни молочко, Джун, — сказал Герцог. — Оно не холодное? Тяни понемногу, милая.
— Вы их слышали из коридора? — сказал сержант. — Из-за чего кричали?
— Этот малый разорялся насчет пары серег.
— И что насчет серег? Это на ней которые? Где вы их взяли?
— Купила. Вот у этого. По договоренности.
— Договоренность была — в рассрочку, а ты не платила.
— Тебе платили.
— Так он сел на ее заработки. Ясно, — сказал сержант.
— Дело было так, — с хмурым, скучным лицом объяснял филер. — Он привел с собой этого малого и, когда она отдуплилась, потребовал себе десять долларов — мол, в счет серег. А она не дает.
— Сержант! — взмолился другой доставленный. — Не знаю я этих дел. Я же не городской.
Разве что из самой Ниневии, где только и водятся такие копченые мордовороты. Мозес смотрел с интересом, изредка что-нибудь шепча Джун, чтобы та не вникала в происходящее. Он странным образом припоминал кого-то в этой женщине, если отвлечься от жирной косметики, ярко-зеленой подмалевки глаз, крашеных волос и испорченного полнотой носа. Ему очень хотелось задать ей допрос. Не училась ли она в средней школе Маккинли? И не пела ли в хоре? Если да, то мы однокашники! Не помните — Герцог? Который подготовил выступление в классе — слово об Эмерсоне?
— Пап, молоко не проходит.
— Потому что ты изжевала соломинку. Давай расправим.
— Нам надо идти, сержант, — сказал ювелир. — Нас люди ждут.
Жены! — подумал Герцог. Их жены ждут!
— Вы родня друг другу?
— Он мой зять, погостить приехал из Луисвилла.
Ждут жены, одна из них — сестра. И он, Герцог, тоже ждет, чувствуя дурноту от одного предвкушения встречи. Могла эта женщина быть Карлоттой из хора, что пела контральтовое соло в «Еще раз радостно…» (Вагнер)? Не исключается. Посмотри на нее теперь. Откуда появится желание перепихнуться с такой теткой? Откуда! Он отлично знает откуда. Посмотри на ноги с набухшими венами, на кое-как уложенную грудь — точно непереглаженная постирушка. А почти селедочный взгляд? Масленый рот? Но он таки знает откуда: от грязной ее ухватки — оттуда! От гнусной сноровки!
В эту минуту в комнате появилась Маделин. Она вошла со словами: — Где мой ребенок? — Увидела Джун у него на коленях и стремительно пересекла комнату. — Иди сюда, дочка. — Пакет с молоком она отставила в сторону и взяла девочку на руки. В ушах у него застучала кровь, затылок сжало обручем. Не взглянуть на него Маделин не могла, но взгляд ее был неузнающим. Дергая бровью, она холодно отвернулась от него.
— Ребенок не пострадал? — сказала она.
Сержант жестом отпустил полицию нравов. — С ней полный порядок. Будь на ней хоть одна царапина, мы бы ее сразу отправили к Майклу Ризу. — Маделин проверила руки Джун, ноги, тревожно ощупала ее всю. Сержант кивком подозвал Мозеса. Тот подошел, и они встали друг против друга — он и Мади — по обе стороны стола.
Она была в светло-голубом полотняном костюме, волосы свободно откинуты назад. Если в двух словах определить ее образ действий: хозяйка положения. Начальственно-громко отдались в этой глухо гудящей комнате ее каблуки. Герцог долгим взглядом вобрал ее голубоглазый прямоносый греческий профиль с маленьким ртом и двоящимся подбородком. Глубокий тон лица означал в ее случае, что внутри она полыхает. Лицом она, показалось ему, вроде бы поправилась — грубело лицо. Дай-то Бог. Только справедливо, если вульгарность Герсбаха отложилась и на ней. И она определенно раздалась сзади. Он представил, какого рода трепка и таска были тому причиной. Супружеский долг — нет, не то слово: любовный.
— Это отец ребенка, леди?
Маделин по-прежнему не желала удостоить его признающим взглядом. — Да, — сказала она. — Я развелась с ним. Не так давно.
— Он живет в Массачусетсе?
— Я не знаю, где он живет. Это меня совершенно не касается.
Герцог восхищался ею. И как не восхищаться таким самообладанием. Она никогда не терялась. Когда она взяла у Джун молоко, она точно знала, куда поставить пакет, хотя и минуты не пробыла в комнате. А уж склад на столе она хорошо изучила, и рубли эти, и револьвер. Его она никогда не видела, но по магнитной защелке должна признать людевилльские ключи и догадаться, кому принадлежит револьвер. Как он знал ее ухватки и повадки, и этот ее чистокровный шик, и тик на носу, и безумное высокомерие в глазах! Пока сержант задавал ей вопросы, Мозес, заторможенно, но упорно перебирая мысли дальше, добрался до одного дрянного ее свойства: особый запах сугубо женского секрета. И вот ни этот тайный сладковато-кислый запах, ни полыхающие синевой глаза, ни злобные взгляды, ни злобствующий маленький рот уже не властны над ним. Хотя от одного взгляда на нее начинала болеть голова. Размеренно и ходко, как кулачки в масленой рубашке, стучала кровь в висках. Он необычайно отчетливо видел ее: обливная грудь в квадратном вырезе жакета, обливные ноги нежно-коричневого оттенка. И совершенно обливное лицо, особенно лоб, до невозможности гладкий. Вся ее лютость на этом лбу написана. Французы называют такой: le front bombé[239], а если другими словами — педоморфный[240] лоб. Абсолютно непознаваемо, что происходит там внутри. Ты понял, Мозес? Мы не знаем друг друга. Тот же Герсбах с горящими, врущими глазами и кустарной выделки щекастым, складчатым лицом, даже шарлатан, психопат и кто там еще Герсбах — он непознаваем. Как и моя персона. Но когда негодяи расправляются с кем-нибудь, они остаются в убеждении, что тот совершенно познаваем. Они разделались со мной, ergo[241], они претендовали на окончательное знание Герцога. Это меня-то они знали! Я же согласен со Спинозой (надеюсь, он не будет возражать) в том, что бесчеловечно требовать невозможное, употреблять власть там, где непозволительно это делать. Так что, извините, сэр и мадам, но ваши ярлыки я не признаю. Нет, она дикий человек — Маделин: замусоренная гордость, перекошенная яростью красота, смешанный рассудок — алмаз чистой воды и вулвортская стекляшка. И Герсбах, мой подхалим, — для симбиоза разнородных начал. Для симбиоза и похабства. В ней сладость дешевого леденца и тонкий ядовитый привкус эссенции. Только я не выношу им приговора. Это не мое дело, пусть сами с собой разбираются. Я явился причинить зло — это верно. Но первая же пролитая кровь была моей кровью, и я выхожу из игры. Считайте меня выбывшим. За исключением всего, что касается Джун. Во всем остальном я не играю раз и навсегда. Общий привет.
— Он — что, доставляет вам неприятности? — услышал вопрос сержанта отсутствующе слушавший Герцог.
— Будь добра, следи за словами, — сдержанно сказал он Маделин. — Хватит нам того, что есть.
Она никак не реагировала на него.
— Да, он меня беспокоил.
— Угрожает чем-нибудь?
Герцог, напрягшись, ждал ответа. Она должна принять в соображение алименты — квартирную плату. Она практичная женщина, очень практичная и невероятно хитрая. Но одновременно ее распаляет ненависть, пограничная с безумием.
— Непосредственно мне — нет. Я не видела его с октября.
— Кому же тогда? — нажимал сержант.
Ясно, Маделин сделает все, на что способна, чтобы ухудшить его положение. Она понимала, что ее отношения с Герсбахом дают все основания для дела об опеке, и поэтому извлечет все, что можно, из его теперешней слабины — из этой идиотской накладки. — Его психиатр, — сказала она, — счел нужным предупредить меня.
— Предупредить! О чем, интересно? — сказал Герцог.
Она по-прежнему обращалась только к сержанту: — Что он в возбужденном состоянии. Если вам нужно с ним переговорить, это доктор Эдвиг. Он нашел необходимым уведомить меня.
— Эдвиг — болван, он дурак, — сказал Герцог.
Лицо Маделин полыхало жарким румянцем, горло зажглось, как розовый кварц, и странным светом вспыхнули глаза. Он знал, что она переживала в эту минуту: счастье! Эх, сказал он про себя, руки-крюки, опять зеванул мяч. Противник набирает очки. Она блестяще использовала его ошибку.
— Этот пистолет вам знаком? — Сержант держал его на желтой ладони, валяя пальцами осторожно, словно рыбку, окунька.
Такой силы взгляда, каким она впилась в револьвер, он не знал за ней и в минуты любви. — Так он его, значит? — сказала она. — И патроны? — В ее взгляде была страшная, неприкрытая радость. Губы плотно сжаты.
— Он был при нем. Вам он знаком?
— Нет, но я ничему не удивляюсь.
Мозес глядел на Джун. Лицо у нее опять помрачнело; что-то она хмурилась.
— Вы когда-нибудь подавали жалобу на Мозеса, а?
— Нет, — сказала Мади. — Жалобу я не подавала. — Она резко вдохнула. Что-то у нее было про запас.
— Сержант, — сказал Герцог, — я же говорил: жалобы не было. Спросите — хоть одну выплату я пропустил?
Маделин сказала: — Я отдала его фотографию в полицию Гайд-парка.
