— Нет, вы подождите тянуть одеяло на себя!
— За основу, да только же за основу! Не тревожьтесь же вы так!
— А я хочу подложить гарантию, что потом не будет сюрпризов!
— Ах вы сюрпризов не хотите — а тогда и вообще ничего не будет!
— Да-да, дострахуетесь до того, что не встанем и не ляжем! Как вон с МГДСДО и ЦДПФЛ получилось!
— Ну это вы, положим, не встанете и не ляжете — а мы тогда, отдельно, своими силами, соберем своих членов и покажем вам кукиш!
Елена сочла за лучшее к двери вплотную не подходить, тихо развернуться и уйти восвояси.
В прихожей она уже намеревалась надеть куртку — и выйти не попрощавшись, как вдруг наткнулась слева на еще одну дверь — которая до этого, видимо, была заперта, и которую прежде, из-за потемок, она даже и не заметила: теперь дверь была приоткрыта — и, как оказалось — когда Елена невольно тут же с любопытством туда всунула нос — вела в светлую маленькую узкую комнатку. На застеленной сине-белым, в крупный цветочек, льняным покрывалом панцирной кровати слева сидела давешняя смешливая молоденькая женщина в нелепо-серийной блёклой каштановой кофте, и чрезвычайно быстрыми движениями, как будто надеялась высечь искру, расчесывала пластмассовой расческой, наклонив голову набок, свои красные стриженые волосы — а подружка ее у тумбочки между изножьем кровати и окном, стоя, разбирала (ловко внедряя боевое острие красных, как будто бы под цвет прически первой женщины выкрашенных, длинных лакированных ногтей как скальпель между бумагами) эстакаду каких-то печатных работ. Больше в комнатке ничего не помещалось — узенький проходик справа был заложен кипами бумаг.
— Заходите, заходите! — заметила ее женщина, сидевшая на кровати — и тут же, накренив лоб, принялась яростно зачесывать и так уже стоявшие дыбом от электричества волосы себе на лицо, отдувая залетевшие ворсинки с бордовых, накрашенных губ. — Садитесь! Вообще-то это комната Вадима, но — заходите! — он нам разрешает!
— Вот последний номер — читали? — каким-то светлым белым квадратным пятном помахала ей вторая женщина от окна.
Елена мотнула головой и цопнула в руки свеженькие бумажки, что ей протягивала женщина. Стопка, страниц в пятьдесят, скреплена была только большой гнутой канцелярской скрепкой, и имела комичный по претенциозности титул, грязновато отпечатанный заглавными буквами на машинке в центре шапочной страницы: «Вольная мысль».
— Только домой не уносите, ладно? А то у нас две машинистки в роддоме — тираж совсем маленьким получился… — как сквозь сон услышала Елена, уже на весу разглядывая листики, с удовольствием взвешивая их на ладони — и борясь с желанием их понюхать — как нюхала все свежие книги и альбомы по искусству, обожая запах кристально-чистой целлюлозы — в данном, впрочем, случае уже предчувствуя наоборот жуткую обонятельную засаду. — А вы на машинке, случайно, не…?
Мотнув вновь головой, дойдя до дальней, свободной половинки кровати и приземлившись на провисшую под ней гамаком, раздризганную кровать, Елена осторожно вытащила скрепку. Первым печаталось бездарнейшее эссе, звенящее пустыми аллитерациями и фантичными пестрыми перекатистыми ритмами вместо смысла — собственного, видать, автора — про какие-то аллюзии и конклюзии. Зато дальше шла перепечатка блаженнейшего, гениальнейшего старья — аж четырнадцатилетней давности: Солженицынская «Образованщина». Сидеть с коленками вверх до ушей и пятой точкой, провисающей, наоборот, почти до паркета стало вдруг как-то крайне неудобно; стянув кроссовки, Елена забралась на кровать с ногами — и тут только заметила, что обе ее соседки по комнате куда-то растворились — дверь была снова закрыта и сидела она в комнате одна. Смеясь точности и нещадности Исаечевских определений и радуясь как ребенок анекдотической узнаваемости образов («Вот бы матери почитать! И Ане! И Эмме Эрдман! И Дьюрьке! Да и вообще бы в школе всем скотам вместо стенгазеты раздавать!»), — Елена всё терялась в догадках, что за такой таинственный мэн с уморной, пораженческой фамилией «Померан», которого то и дело заочно желчно лягает Солженицын. И расстраивалась Елена теперь уже только от того, что эстакада бумажек на тумбочке застила ей свет из окна.
Впрочем, когда она в очередной раз оторвалась от слепой страницы и оглянулась — то обнаружила что застить уже нечего, что сидит она в кромешной темноте и непонятно как уже, по геометрической интуиции, разбирает буквы.
Дверь внезапно открылась, Благодин, все так же в пальто, не замечая ее, ступил в комнату, прикрыл за собой дверь и стал быстро, воровато, так, словно в темноте тягает картошку с соседского участка, набирать с верхушки одной из стопок в проходе между кроватью и стенкой копирку — свернул рулончиком, обернул тремя чистыми листами бумаги, замотал с обоих концов обертку как хлопушку, сунул во внутренний карман пальто — быстро вытер о пальто руки — и вздрогнул, когда Елена, прицеливавшаяся разом в оба кроссовка, и в оба промазав, спустила мыски на пол.
— Вы здесь! — страшно громко, от неожиданности, заговорил Благодин, и принялся с феноменальной скоростью крутить в темноте вторую самокрутку копирки. — Как хорошо! — чрезвычайно ловко закрутил он уши хлопушки как-то сразу с обеих сторон. — А я думал — неловко как получилось… — второй копирочный штрудель молниеносно последовал за первым, в карман. — Думал, вы ушли! Да, не очень для вас сегодня интересно было — не так много народу… — и Благодин тем же отработанным жестом быстро вытер обе руки о пальто. — Вы уж обязательно приходите в воскресенье!
— А к которому часу? — без всякого энтузиазма, представляя себе, что того же самого народа в воскресенье здесь станет просто математически больше, — но надеясь в воскресенье все-таки дочитать самиздатовский журнал, на всякий случай переспросила Елена, все так же неудобно сидя на кровати, спустив ноги в носках на пол и мусоля в руках скрепку, никак не желавшую вновь осилить полсотни впопыхах неровно собранных страниц.
— Да к какому угодно, — усмехнулся Благодин, распахивая дверь и выходя из комнаты в ярко освещенную прихожую. — Я забыл вам, кстати, код замка на подъезде сказать — так вот, запишите себе куда-нибудь…
IX
Ночью выпал снег — настоящий, без дураков. Елена сразу почувствовала это — по вдруг накрывшему всё теплу: батареи, обычно до одури палившие здесь у них, в башне, даже в жарком апреле, сейчас, в ноябре, вдруг умерли — и еще до полуночи — нет, даже до полпервого — спасаться, пережидать колотун можно было лишь в пещере под одеялом, свернувшись эмбрионом с книжкой, уповая на фантастических, неземных слесарей, водопроводчиков, сварщиков, спелеологов, повивальных бабок. Босиком, в пижамных штанах и свитере, быстро-быстро, чтоб не спугнуть чудо, подбежала и вместо того, чтобы раздернуть разом как занавес сказочного спектакля обе шторы — тихо под штору внырнула: ну конечно! Легче и жарче тополиного пуха! Везде! Она быстро открыла узкую створку окна и высунулась по пояс наружу — тишина оглушала. Взбитый отвесно валившим снегом воздух был дистиллировано чист — и волгл. Боковые узловатые пальчики тополя, норовившие, как всегда зимой, тыкнуться поближе к окнам, сейчас красовались беленькими, из хлопьев зимнего пуха наспех вывязанными, во в многих местах драными митенками. Куст бузины под соседскими окнами, в нерабочее, неядовитое время года заваленный целлофановыми пакетами, огрызками, бумагой, сейчас был прибран белым легчайшим полотном. Помойка (два вывозных железных остроносых контейнера, видных из окна наискосок у соседнего дома) буксовала, как два застрявших в снегу военных кургузых автомобиля. Елена приложила руку к ровненькому, с одним угловатым выступом, отвесу легкого влажного снега на карнизе, впечатлевшему форму наружной рамы открытой внутрь створки окна: ну конечно, снегом заткнуло все дыры, все щели — от этого так блаженно тепло! — да и ветер как будто сразу пристыдился. Не шелохнется. Через двор, направо, под густыми испарениями прорванной трубы центрального отопления черно́ чернела круглая дышащая полянка — и земля жадно, как теплые лошадиные губы, ловила снег.
Тепло, было до смешного тепло.
В субботу утром через весь двор уже тянулись крест-накрест первые ленивые серые дорожки-однопутки. Анастасия Савельевна, с которой Елена уже два дня не разговаривала — но и, для разнообразия, хотя бы не ругалась — уехала куда-то еще до завтрака, тяжко хлопнув дверью (знакомый, десятки раз ею самой на бис производимый звук разбудил Елену — и жажда смотреть сверху первый эскиз зимнего двора вытащила из постели, да так и не дала больше заснуть — хотя, порадовавшись отсутствию Анастасии Савельевны, Елена твердо решила школу прогулять и выспаться). Вернулась Анастасия Савельевна в полдень загадочно сияющая, свежая, раскрасневшаяся, в высокой своей искусственной шапке под соболя с игривым дугообразным вырезом на лбу, высвобождавшим простор для взлета царских бровей, и в псевдо-плюшевом своем, замечательно приталенным, с едва заметным персидским ботаническим узором, мягком, легком, от завышенного пояса длинными вольными сборками ниспадающем темно-шоколадном пальто — и с каким-то прямоугольным пакетом, на котором радостно поигрывала аккуратненькими, кожаными, черными, плотно обтягивающими пальчики перчатками.
