— Я полечу в космос! — рапортовала Лаугард, романтично трактуя поступление свое в авиационный институт, неподалеку от школы. И то ли по-пионерски, то ли по-штурмански — тут же встав перед креслом, прикладывала наискосок ладошку к виску, словно прикрываясь от послеполуденного солнца — и из-под этого козырька мечтательно вскидывала глаза к небу.
Хотя, увы, ясно было, что и Лаугард (так же как и Кудрявицкий, так же, как и подавляющее большинство людей в школе) по родительскому совету выбрала доступный институт по «территориальному принципу» — и что просто не видела другой дороги, кроме проторенного миллионами сограждан зарабатывания инженерного рубля.
Влюблена же была Лаугард (из-за театральной студии во дворце пионеров) в театр, — однако о том, чтобы заниматься в жизни творческой профессией Ольга и не помышляла. Впрочем, в отличие от Анастасии Савельевны, никакой трагедии в этом Лаугард, как казалось, не чувствовала — и хорохорилась изо всех сил, нахваливая свой будущий институт, говоря, что лучше в мире места не найти (и ни к какой реальности отношения не имеющая легенда про будущий полет в космос в этом контексте даже выглядела как-то трогательно и душераздирающе) — а для театра оставляла место только вот в этих вот очаровательных бытовых пантомимных сценках.
Дьюрька глазел-глазел на экспрессию Лаугард, со своего места у окна — как-то странно, как внимательный пёс, наклоняя то так, то так голову — а потом со всей своей простосердечностью восторженно заявил:
— Оля! Какие у тебя глаза интересные! Сначала коричневые — а потом зеленые!
Елена старалась не переставая улыбаться — скрывая внутреннюю катастрофу, — и смотрела как-то сквозь Воздвиженского, мимо него, по не касающейся касательной, никак не застревая взглядом на плоскости — хотя он-то виноват во внутренних ее муках ни в коей мере не был.
Когда же случайно встречалась с Воздвиженским глазами — и видела — посреди обычного гугнежа — растерянную влюбленность за его очками — становилось еще стыднее и страшнее: наваливалось вдруг какое-то чувство не просто неисправимости, необратимости совершённого греха — но еще и чудовищной ответственности за Воздвиженского, которого она в это вовлекла.
«Чужой, чуждый, по всем индикаторам враждебный моему образу мыслей человек — зачем я?! Что я?! К чему это все?! Как я могла?! Что мне теперь с ним делать?! Какими словами мне ему платить алименты за весь этот мой бред ночной?!»
Быть на людях безоговорочно веселой было, конечно, разумнее — но как же больно веселость эта собственная ранила в контрасте со внутренним выворачивавшим душу несчастьем, о котором никто из приятелей и не догадывался! Физически же ощущение было такое, как будто ночью она сожрала стекловату — и теперь не может толком ни дышать, ни жить — и через несколько минут безусловно погибнет — но и эти несколько минут почему-то нужно провести в пытке иллюзии улыбки и заинтересованности человеческой болтовней.
— А у меня, между прочим, в роду — русские священники были! — ни с того ни с сего, залпом прикончив остатки газировки и хлопнув бутылку на разложенный крошечный откидной столик, похвастался Воздвиженский. — Воздвиженский же — священническая фамилия!
К ужасу Елены, Кудрявицкий ускакал с визитом вежливости к Анне Павловне, — а Лаугард, с видом лисы Алисы, предложив всем позавтракать уцелевшими в сумках московскими объедками, вприпрыжку побежала разведывать, нельзя ли еще у проводника добыть газировки, — а розовощекий Дьюрька, как нарочно, беззаботно вытащив из сумки зубную щетку и полупустой тюбик — отправился совершать утренний моцион в сортир. Выбегать из купе, стесняясь остаться с Воздвиженским наедине — было бы еще глупее, и Елена, с вымученной, пыточной, веселейшей в мире улыбкой, панорамным неуловимым взглядом обводя купе, переспросила его, в какой институт он собирается поступать.
Воздвиженский ответил — Елена, через секунду же забыв (нет-нет: ми-фи, или физтех? Или мехмат?) — переспросила вновь — Воздвиженский ответил еще раз — она через секунду же опять ругательную аббревиатуру забыла, как забывала любую неинтересную ей информацию — а переспрашивать в третий раз было неловко.
Сколько у Дьюрьки зубов, что он так долго их чистит? Плюньте в глаза Агрипине Арефьевне с ее популярной зоологией.
— А ты куда поступаешь? — полюбопытствовал в ответ Воздвиженский. — А-а-а, понятно. Понятненько. Ясненько.
О чем? О чем еще? О том, как Воздвиженский с Эммой Эрдман в первом классе, как два северных верблюда, плевались наперегонки, в длину, в парке, когда ударило минус двадцать пять по Цельсию — и плевки замерзали на лету на морозе и звонко падали оледень?
Елена вдруг, в истошном уже отчаянии, вспомнила, что в кармане джинсов лежит небо — хотя и не само небо, но хотя бы репродукция.
Достав измятую картинку — протянула Воздвиженскому.
Альтдорфер. Битва при Эссе. Кипучие, цветные, в воронку взваренные облака вокруг солнца. Что за эссе такое, и кто и нафига за него борется? — было Елене неизвестно. И тем загадочнее становилось название это — что ровно ничего, кроме небес, на картинке не было — и Елена заподозрила было уже запредельное остроумие и гениальность придумавшего это название художника: увидеть картину в Мюнхене хотелось уже конечно же нестерпимо. Хотя, разумеется, не исключала Елена и опечатку советской полиграфии в названии. А приобрела она картинку случайно — в подвальном военторге на Соколе — перед самым отъездом — завидев набор открыток «Старая пинакотека Мюнхена». Альтдорферовское же небо было на задней глянцевой обложке — с интригующим пояснением: «Фрагмент», — которое, несомненно, заставляло жаждать продолжения, полноты картины. Небо Елена вырезала ножницами и положила в карман — все остальные открытки припрятав.
Воздвиженский, быстрым тычком пальца поправив очки на переносице, уставился в картинку.
А Елена, отвернувшись в окно, увидела отражение входящего Дьюрьки — и с внезапным выдохом облегчения подумала о том, что, вероятно, все-таки выживет, и о том, что сразу же по возвращении в Москву бросится на исповедь к батюшке Антонию, и о том, что ураган — судя по всему — миновал, и о том, что через несколько часов увидит она загадочный Мюнхен — с картинкой-ребусом в пинакотеке, о которой так мечтала, — и о том, что в другом-то кармане джинсов — Темплеровской рукой вырисованный загадочный телефон эмигрантского издательства, — и о том, что, в конце-то концов… Ну, просто, всё с Воздвиженским будет как прежде, как до этой ночи — как будто ничего не случилось, — и остудила пылающий лоб стеклом.
Медленные луга за горбатым леском на холме распаханы были с параноидальной ровностью — ровнее, чем штопка на зеленой Кирьяновниной вя́занке.
The e-mail has been sent
from [email protected] to [email protected]
at 00.16 on 19th of April 2014
P. S. Кстати, Анюта, мне крайне не нравится твоя идея разбить книгу на два тома. Что за плебейское следование условностям фастфудового потребителя?! Но если делать смысловой водораздел и перелом — то где-то здесь.
