И он скрывал от нее свою радость, когда одерживал победу, — эти чудесные минуты острого эгоистического наслаждения, — и старался слушать со вниманием, когда она и ее друзья жаловались на то, что происходит: Соединенные Штаты превращаются в большую тюрьму, говорили они. Скоро обычные тюрьмы или концентрационные лагеря будут уже не нужны; даже сумасшедшего дома, самые сатанинские из тюрем, можно будет закрыть. Вся страна стала тюрьмой.
«Сейчас такой период в истории, что нельзя быть счастливым, — говорили они. — На личное счастье должен быть наложен запрет…»
И Джек, выпуская на свободу воров, насильников и всяких мелких преступников, поддерживая их дерзания своим дерзанием, ни на минуту не забывал о страшной контрольной доске, которая существовала в глубинах его мозга, о вспыхивавших на ней огнях, означавших, что кому-то повезло, а кому-то нет и что вселенная никогда не будет подвластна ни ему, ни другим людям. «Если бы мне удалось найти центр вселенной…» Он работал каждый день, семь дней в неделю, с шести утра до часу или двух дня, колесил по городу, навещал людей, задавал им вопросы, занимался расследованием, потягивал кофе с нынешними коллегами и бывшими коллегами, вникал в их проблемы, давал советы. Готовил ли он письменные показания под присягой, или краткое изложение дела, или ходатайство, он чувствовал, что может работать без отдыха, не думая о времени, а когда он разговаривал с людьми — даже с женой, — его порой охватывала паника и сердце начинало бешено колотиться от сознания, что он зря тратит время, которое потом уже не восполнишь. Ему было тридцать с небольшим. У него ни разу — действительно ни разу — еще не было достаточно времени, чтобы как следует подготовить дело, узнать о человеке все, что надо; ему не хватит жизни на то, чтобы когда-либо по-настоящему этим заняться… А победы, которых он добивался, в известной мере делали его невосприимчивым к собственным недостаткам.
На шестой год супружеской жизни жена как-то утром сказала ему:
— Когда наконец ты это признаешь?
— Признаю что? — быстро спросил он.
— Насчет себя. Ты же знаешь, о чем я, — сказала она.
— О чем?
— Я не могу тебе это объяснить, — сказала она.
— Признаю что? — недоуменно переспросил он.
Но она объяснять не стала.
Что он должен признать?
Он верил в невиновность всех своих подопечных — даже тех, кто действительно был невиновен: он считал, что вправе пользоваться любыми средствами в рамках закона, какие только он в состоянии измыслить, чтобы заставить другую сторону пойти на компромисс или снять обвинение, или чтобы побудить совет присяжных вынести желательный вердикт. А почему бы и нет? Он ведь защитник, а не судья, и не присяжный, и не полицейский, и не законодатель, и не теоретик, и не анархист, и не убийца…
16
Но что-то точило его.
Он не мог понять, откуда это взялось, и не мог понять, почему жена не одобряет его. Он знал, что занят важным делом и что лишь немногие способны справляться так хорошо, как он: Рэйчел и ее друзья лишь болтают о переменах, но в действительности очень мало делают, чтобы эти перемены произошли. Они только все ухудшают, говорил он им: их демонстрации и их пикеты, их листовки на ротапринте, их необузданность только ухудшают положение.
— Правительству пришлось бы выдумывать врага, если б вас не было, — хмуро говорил он.
— Ты ничего не понимаешь, — возражала Рэйчел.
Как раз в это время в округе был создан из местных граждан Большой совет присяжных для расследования «противозаконной торговли наркотиками». По закону штата Мичиган, личность свидетелей, вызываемых советом присяжных, держится в тайне, и человек, сообщивший, что его вызвали для дачи показаний, нарушил бы закон, тем не менее у Джека зародилось подозрение, что вызывают его знакомых и что недалек тот день, когда Рэйчел и даже сам Джек могут получить повестку. Если это произойдет, сказал Джек, им придется туда явиться и отвечать на вопросы.
— Черта с два я пойду туда, — сказала Рэйчел.
Деятельность совета присяжных сопровождалась устрашающей шумихой, — казалось, настоящей торговлей наркотиками, организованной сетью распространения наркотиков никто особенно не интересовался, зато много внимания уделялось деятельности некоторых радикально настроенных лидеров, которых в прессе неизменно называли «вожаками молодежи». Джек сразу это подметил и написал большое письмо в одну из газет, указывая на то, что совет присяжных использует свою власть для подавления свободы слова, а не для того, чтобы расследовать деятельность профессиональных преступников. «Это примитивная и возмутительная попытка подавить существование «радикальных» течений и прежде всего антивоенное движение в нашем штате», — заявлял Джек Моррисси. И вместо того, чтобы вызвать его, совет присяжных вызвал его жену.
— Я не пойду, — заявила Рэйчел.
— Нет, черт побери, пойдешь! — заорал на нее Джек. — Ты получила повестку — все законно, закон дрянной, противоречащий конституции, но он существует, так что ты пойдешь! Я уверен, что вызывали и других, знакомых нам, людей. И они пошли. Вместо того чтобы сесть в тюрьму. Так какого же черта тебе надо строить из себя мученицу и идти в тюрьму?
— А мне наплевать — я могу и в тюрьму пойти, — сказала Рэйчел. — Я не собираюсь ни на кого доносить.
— Ты обязана явиться по повестке и обязана отвечать на их вопросы, — сказал Джек. — Ты не можешь сослаться на Первую поправку. Не можешь вместо себя послать адвоката. Поэтому просто иди, и отвечай на их вопросы, и не лги, а там увидишь, что будет. Вполне возможно, что тебе ни на кого и не придется доносить — ты же ничего не знаешь о торговле наркотиками, верно?
— Не в этом дело. Не в этом дело, — с горечью произнесла Рэйчел.
— Я знаю, что не в этом дело, но такова — в отличие от теории — реальная жизнь, — сказала Джек. — Вот если тебя, Рэйчел, обвинят в неуважении к суду и отправят в тюрьму на три месяца, тогда ты увидишь, что такое реальная жизнь. Бог мой, я сам не рад, что навлек на тебя такое… Ненавидят-то они меня, они явно хотят до меня добраться, но почему-то не смеют… Вот они и решили добраться до тебя, и будут просто в восторге, если ты откажешься явиться. Ну, какая будет польза твоему комитету, если ты сядешь в тюрьму? Я советую тебе…
— Я знаю, что ты мне советуешь, — прервала его Рэйчел. — Но я ни на кого не намерена доносить.
Вечером накануне того дня, когда Рэйчел должна была предстать перед советом присяжных, они с Джеком отправились в ресторан поужинать. Это была единственная возможность поговорить наедине: у них в квартире все время торчали люди, да и сейчас одна пара, направлявшаяся на Западное побережье, остановилась у них на несколько дней, а Джеку не терпелось поговорить с Рэйчел, поговорить очень серьезно.
Они поехали в дешевый ресторан в греческой части города, ярко освещенный, заставленный столиками, за которыми группками сидели греки, шумно ели и пили; было тесно, никто никого не знал, и вообще местечко было довольно приятное, оно нравилось Джеку. Он считал, что уже одержал победу одним тем, что сумел уединиться с Рэйчел. И она никому, кроме Джека, не сказала про повестку. Держалась она весело, неестественно весело, пока в разгар ужина вдруг не объявила:
— Это унизительно для меня. То, что должно произойти. Завтра утром…
— Да нет же, Рэйчел. Господи, — сказал Джек.
— Не могу я… Не могу так вот сдаться… А что, если я подведу людей, наших знакомых? Я…
Она перестала есть. Джек тоже перестал жевать и бережно положил вилку на стол. Мозг его работал быстро, он мобилизовал всю свою изворотливость, чтобы заставить Рейчел передумать.
— Совет присяжных обладает достаточной властью, чтобы посадить тебя в тюрьму, — сказал он, — но предпринять что-либо на основании твоих слов он не в силах. Вот увидишь: когда через два-три месяца совет распустят, будет вынесено лишь несколько обвинений, а по этим обвинениям, может быть, один какой-нибудь приговор, да и тот скорее всего будет отменен более высокой инстанцией. Я это предсказываю. Такое уже бывало. Ты мне не веришь?
Она пристально смотрела на него.
— Но… уже одним своим появлением перед ними я как бы приемлю их власть. Я унижу себя… я…
Джек отодвинул в сторону тарелку и закурил. Он старался отучиться от курения — он выкуривал по сорок сигарет в день, иногда больше, — но первая затяжка вызывала такое чудесное ощущение, словно ему впрыснули в кровь адреналин, и он не представлял себе, как без этого обойтись.
— Послушай, ведь власть этих мерзавцев определена законом, так что ты можешь спокойно явиться и принять участие в их игре, — сказал он. Говорил он осторожно, чтобы не допустить просчета. — В противном случае они обвинят тебя в неуважении к суду и отправят в тюрьму. И никакие апелляции тут не помогут — тебе по правилам игры придется прямиком идти в тюрьму. Ясно? Никаких апелляций, солнышко, и никакого адвоката. Никакого защитника. Ты не имеешь даже права сослаться на Первую поправку, потому что тебе гарантирована неприкосновенность. Так что изволь предстать перед ними и ответить на их вопросы.
