Мне захотелось увидеть его лицо, чтоб было потом кого всю жизнь ненавидеть…
Денис так и умер, с улыбкой… А я всё не мог заставить себя подойти к нему и дотронуться… Пока не ощутил холода смерти, он был для меня живой…
Рядом уже суетился врач.
«Откуда он взялся?» – подошёл и упал на колени, не отрываясь, глядел на улыбку сына и маленькое–маленькое пятнышко крови на его груди.
Чуть в стороне матерились милицейский подполковник и Василий Данилович. Пространство будто преломилось, и их голоса доносились до меня как бы из другой вселенной.
А здесь, в этом измерении, мы были вдвоём: мёртвый и живой, сын и отец…
После похорон я не знал, как успокоить враз постаревшую жену, и повёл её в церковь.
«Словно сто лет прошло с той поры, как были здесь с Денисом», – думал я, поддерживая под локоть Татьяну и вступая вместе с ней в торжественно–тихий сумрак собора.
Как и в тот раз, лампочки с трудом освещали позолоту икон. Купив свечи у строгой бабушки в чёрном платке, поставили их перед скорбным женским ликом. Татьяна не плакала, а молча смотрела сухими глазами на Деву Марию.
Неожиданно ярко вспыхнул свет. Мимо иконостаса пробежал невысокий, с развитой, как у негритянского спортсмена, фигурой, кудрявый жизнерадостный попик в ловко сидевшей на нём длинной чёрной рясе и скрылся в какой‑то потайной двери. Чуть в стороне от иконостаса в два рядочка стояли пюпитры с нотами, около них толпились модно одетые девушки и юноши, наверное, студенты консерватории. Они привыкли к торжественной обстановке и поэтому без всякого благочестия сплетничали, хихикали, назначали свидания, словом – жили, вызывая во мне зависть и навевая непонятную тоску… не церковную, а мирскую.
Чтобы не видеть их, взял жену под руку и провёл на другое место, в глухую нишу с небольшой иконой. Через минуту я замер, поражённый красотой, мелодичностью и плавностью хорового пения.
Большинство присутствующих, в основном пожилых людей, тоже подпевало. Лица их посветлели, оттаяли. Ещё один год позади… Судьба оказалась щедрой к ним.
Они пели, подняв глаза к Богу, к его непогрешимой силе и святости… Они пели, молясь Деве Марии, Матери, веря в её кротость и заступничество…
Их морщины разгладились, их души очистились.
Что такое жизнь?.. Это затянувшийся пост. Это горе, боль, нужда и невосполнимые утраты. А после?.. Потом будет счастье, достаток и радость встреч.
Неожиданно для себя я полюбил этих людей, слился с ними, стал одним из них… Я любил их одухотворенные лица… Они прошли всё!.. Ни одна беда не обошла стороной: и голод, и война, и потери…
Но несчастье способно сломить одинокого, а нас здесь много… мы вместе, мы сильны, здесь легче пережить беду… Незримое духовное общение связало всех.
Они пели!..
Я взял Татьяну за руку и легонько сжал её.
Из потайной двери вышел священник в высоком головном уборе и блестящей парчовой хламиде. Равномерно покачивая кадилом, он вошёл в толпу. Мощным басом перекрывал хор, вёл его за собой, как ледокол судёнышки.
За ним следовал весёлый попик, изо всех сил старающийся быть серьёзным. В руках он держал тёмный серебряный поднос.
Запах ладана усыплял меня, опускал в мир грёз и видений, окутывал стынувшей музыкой старины, уносил в прошлое, или прошлое поднимал до будущего, сливая их в единое целое, и дарил это чувство мне.
А вокруг витал дух сына… Он был где‑то здесь, рядом… Я чувствовал его в душном воздухе, в церковном пении, в мигающем свете свечей…
Я поднял глаза и увидел Христа.
Сегодня он был прост, ласков и доступен, словно обыкновенный смертный. Его взгляд успокаивал и поддерживал меня…
Иоанн Предтеча напоминал седобородого деревенского деда…
Перекрестившись, склонил перед ними повинную свою голову.
А рядом пели… Я почувствовал, что щёки мои стали мокрыми…
Позже сидели вдвоём в старом овражском доме, где, оказывается, были счастливы. В неглубоком стаканчике перед простой картонной иконкой стояла свеча, которую привезли из церкви. Глядя на колеблющийся язычок пламени, думали о своём.
Свеча была тонка и прогорела быстро.
— Вот так и его жизнь! – слёзы текли по щекам жены. – Он нас простил, а простим ли мы себя?..
«Весь ужас в том, что когда не станет меня, некому будет зажечь свечу!!!» – налил водку в стакан с застывшими каплями поминального воска на дне и выпил.
Вместо того чтобы объединить, беда разделила нас, и каждый старался справиться с ней в одиночку. Жена зачастила в церковь, я же забросил работу и мотался по городу на машине. Телохранителей больше не брал. Жизнь потеряла изначальную свою ценность, и я не дорожил ей. Иногда молнией поражало воспоминание, как правило возникающее неожиданно, когда думал совсем о другом…
Так, однажды ехал в машине и увидел щенка с чёрным пятном на глазу, и вспомнил стихотворение, которое в детстве любил рассказывать сын:
«По дорожке шёл хорошенький щенок, в его лапке был песочный пирожок…»
В другой раз на глаза попалась пластмассовая точилка для карандашей в виде лопоухой собачонки с чёрными глазками и красным язычком, и до того ярко представил, как собирали сына в первый класс, что даже почувствовал запах чуть увядших цветов, за которые так переживала жена, и увидел стриженый затылок Дениса, склонившегося над столом и усердно затачивающего карандаш.
Доставал альбом с карточками и нежно глядел в грустные глаза сына, вспоминая, как фотографировали его после первого школьного дня.
А то вдруг происходили какие‑то прорывы во времени, и я попадал в другое измерение, где был тысячу лет назад – в своё детство…
Причем не вспоминал, а чувствовал, вновь переживал это состояние…
Видел, как стоя на коленях перед иконой в сумраке комнаты, бабушка молится за «сродственников», живых и мёртвых, слышал её быстрый шёпот и бесконечный перечень имён, коии поминались «за здравие» и «за упокой…».
Большинство из них для меня ничего не значили… А ведь это были и мои родственники, хотя я никогда не видел этих людей. Они пришли бесконечно давно, и ушли до моего рождения, составляя жизнь моей бабушки и отложившись чередой плохих и хороших воспоминаний в её голове.
Я лежал в кровати на мягкой перине и притворялся спящим, с улыбкой вслушиваясь в призрачный шёпот. На сердце становилось тепло и спокойно, и хотелось бесконечно слушать этот перечень, в котором улавливал имена отца и матери, а чаще всего повторялось моё имя.
Где‑то за печкой стрекотал сверчок, и в темноте комнаты растворялось чувство нежности и защищённости, которое постепенно, шаг за шагом, проникало в мою душу.
Под божественный шёпот и стрекот сверчка из детства я засыпал, думая о чем‑то приятном и светлом… Засыпал в той и этой жизни.
Может, так мозг защищал себя и меня от сумасшествия… Сохранял от деградации?.. Потому что временами я боялся, что сойду с ума.
Иногда, забыв поесть, выходил из дома и бродил по городу, выискивая людей, чем‑то похожих на друзей, родственников или знакомых. Я никогда не подозревал, что в мире столько двойников… Да что там в мире – в городе…
Однажды, с мистической дрожью в сердце увидел своего сына…
Парнишка был одет в такие же чёрные джинсы, набуковые полуботинки и цветастую рубаху. Был так же худ и нервно, крупными затяжками, курил дешёвую сигарету.
Глаза защипало от жалости и тоски. Глухой, чёрной тоски и безысходности. Достав из кармана пухлый кошель с долларами, и думая лишь о том, чтобы парнишка не испугался, загородил ему дорогу, протягивая толстую пачку баксов.
Мальчишка от неожиданности опешил и закашлял, подавившись дымом.
— Извини и не беспокойся, – удержал рукой хотевшего смотаться пацана, – проиграл в карты эту сумму и обязан отдать её седьмому парню в чёрных джинсах, проходящему мимо этого дома, – не нашёл лучшего объяснения, всовывая деньги в карман перепуганного юноши.
И сердце вновь полоснула тоска, когда тот, так же, как сын, улыбнулся и шмыгнул носом.
— Если не возьмёшь, меня убъют, – на всякий случай произнёс я и увидел, что паренёк поверил.
К жизни меня возвратила ненависть!..
Не любовь, не красота, а мутная, чёрная, тяжёлая ненависть!
Проснулась она, когда узнал об убийстве Льва Рохлина. В России страшно быть патриотом…
«Ничего в этой жизни нельзя прощать!.. – думал я. – Следует ехать в Москву к Кабанченко и сдавать банк; те, кто его приобретут, и будут убийцами сына, пусть косвенными, пусть заказчиками, но явно виновными в его смерти, и Кабанченко знает их».
«Тихо… тихо… тихо… – успокаивал себя. – Спокойно!.. Спешить теперь некуда», – метался по комнате и думал, думал, думал…
«Начинать надо с Егора Александровича… Что на него имеем? Плёнку с просьбой убить Шитова. У меня здесь полное алиби… И пикантные фотки супруги во время полного массажа… Для шантажа компромат сгодится. Лучше бы, конечно, отправить его к Менлибаеву на дачу. Но депутат, шума потом не оберёшься. Надо брать себя в руки и действовать. А боль постараюсь спрятать подальше, на самое донышко сердца, доживать предстоит с этой болью», – собрался навестить завод.
