Ланча, который начался кошмарно. Я таким дураком себя выставил! Впоследствии, однако, мы с Мириам уже только улыбались, вспоминая то, что сделалось одной из забавнейших страниц нашей семейной истории. Скорее даже мифом, который — в урезанном, конечно, виде — так полюбился нашим детям.
— А что было потом? — спросит, к примеру, Савл.
— Расскажи им, Мириам.
— Еще не хватало!
Но в тот вечер в Сан-Адели присутствие Янкеля еще будило во мне чувство вины. Краем глаза поглядывая на него, я видел не взрослого, сорокалетнего мужчину, а десятилетнего мальчишку, школьника, которому я здорово попортил жизнь.
— Не могу понять, зачем я его так мучил. Как я мог так отвратительно себя вести?
Мириам с пониманием взяла меня за руку.
О, Мириам, Мириам, как томится по тебе мое сердце! Без Мириам я не просто одинок — я словно не доделан. В наши лучшие дни я мог с нею всем поделиться, даже самыми стыдными моментами, которые во множестве преследуют меня в теперешних моих старческих воспоминаниях. Ну, вот хотя бы такой, к примеру.
В тот день, вконец испорченный для меня вычитанным из газеты «Газетт» сообщением, что Макайверу дали Премию Генерал-губернатора по литературе, я послал ему записку. Причем записку анонимную. Несколько строк из «Тщеты людских надежд» Сэмюэла Джонсона [На самом деле это цитата из «Молодого автора» — стихотворения, написанного Доктором Джонсоном в двадцатилетнем возрасте. — Прим. Майкла Панофски.]:
«Трудись, — вскричал он, — глупый род людской,
Стяжай чины и суетные блага!
С презрением смотрю я и тоской
На игры эти бренные. Отвага
Иная мне дана — нетленный труд
Издать, чтоб он в веках меня прославил».
Печатный пресс среди бумажных груд
Его судьбу в грядущее направил,
И он уж зрит венец над головой,
И мнеет, будто лавры лоб щекочут…
Окстись, юнец: и Сеттл, и Огилбой,
И всяк пиит себя на вечность прочил.
[Джон Огилби забыт давно и прочно, так же как Элкан Сеттл[289], который когда-то состоял в должности «главного поэта» города Лондона. — Прим. Майкла Панофски.]
Когда-то я был не только закоренелым садистом, получавшим массу удовольствия от насмешек над одноклассником заикой, но при случае — мелким воришкой, да и трусом. В детстве одной из моих обязанностей было относить в китайскую прачечную на Фермаунт-стрит и забирать оттуда наше белье. Однажды стоявший впереди меня бородатый старик в ермолке, расплачиваясь за стирку, уронил на пол пятидолларовую купюру и не заметил. Я моментально накрыл ее подошвой и — как только старик, ковыляя и шаркая, вышел за дверь — прикарманил.
В пятом классе я был тем самым хулиганом, кто написал на доске FUCK YOU, МИСС ГАРРИСОН, а пострадал за это Авик Фрид, которого на неделю выгнали из школы. Мистер Лэнгстон, наш директор, вызвал меня в свой кабинет.
— Вообще-то вас, молодой человек, следовало бы выпороть, потому что, как мне стало известно, вы знали о том, что проступок совершил Фрид. Однако отвага, с которой вы уклонялись от того, чтобы доносить на товарища, меня восхищает.
— Спасибо, сэр, — сказал я и протянул руку — ладонью вверх.
Мне много в чем стоит покаяться. Был случай на праздновании шестнадцатилетия Шейлы Орнштейн, жившей в одном из лучших домов Вестмаунта, когда я, будто бы по неловкости, а на самом деле нарочно, свалил торшер, вдребезги расколотив абажур фаврильского стекла от Тиффани[290]. Я ненавидел и ее, и все ее семейство за их богатство. Еще бы! Зато как я возмущался, когда лет пять назад какие-то негодяи влезли в мой домик на озере и не только стащили телевизор и разные другие пожитки, но еще и насрали на мой диван! Кроме того, до сих пор я большая дрянь и злобная скотина, ликующая, когда оступаются те, кто лучше меня.
Поясню на примерах.
Я понимаю, почему наиболее проницательные из наших литераторов возражают против укоренившегося нынче обычая сочинять жизнеописания так, что это смахивает на дикарские пляски подлых людишек, с этого кормящихся, на трупах гениев. Вместе с тем, по правде говоря, ничто не дает мне услады большей, чем какой-нибудь абзац в биографии человека действительно великого, доказывающий, что он/она был абсолютнейшим дерьмом. Я обожаю читать книги про тех, кто — говоря словами одного приятеля Одена (нет, не Макниса, черт, и не Ишервуда, а другого) — «…солнцем рождены, / подобрались к нему чуть ближе и сам воздух / сиянием своим сделали зримым». [Стивен Спендер. Строки из стихотворения «Я постоянно думаю о тех, кто истинно велик». Избранные стихи, 1928–1985, с.30. Рэндом-хаус. Нью-Йорк, 1986. —Прим. Майкла Панофски.] Вот только, подбираясь к солнцу, они, как теперь выясняется, пленных-то не брали![291] Очень мне, например, нравится момент в жизни Т. С. Элиота, когда он запер жену в дурдом — не иначе как за то, что именно ей принадлежат некоторые его лучшие строки. А чего стоит история про Томаса Джефферсона, вся состоящая из сладенькой, грязненькой клубнички: он ведь держал рабов и, между прочим, рабынь, причем самую хорошенькую наградил сыном, признавать которого даже и не подумал. («Как так получается, — вопрошает Доктор Джонсон, — что самый громкий вой о свободе подымают те, кто хлыстом погоняет негров?») А Мартин Лютер Кинг? Он, оказывается, грешил плагиатом и сам не свой был, до чего любил трахать белых женщин. А адмирал Бэрд, один из героев моего детства? Он всем только зубы заговаривал, на самом деле штурманского дела не знал вовсе и летать боялся так, что частенько валялся пьяный, пока самолет пилотировали подчиненные, зато насчет того, чтобы присвоить себе достижения других, был большой дока. А Франклин Делано Рузвельт обманывал Элеонору. А Джон Фицджеральд Кеннеди не писал «Профили храбрых». А Бобби Кларк специально треснул Харламова клюшкой по ногам, чтобы вывести из строя лучшего игрока в первом же матче того — помните? — многосерийного хоккейного триллера, которым стали встречи канадцев с невероятными богатырями из России. А Дилан Томас был шноррер — помоечник и попрошайка. А Зигмунд Фрейд подделывал истории болезни. Я мог бы продолжать и дальше, но, думаю, вы поняли идею. Впрочем, мои чувства в любом случае оправданы моралистом столь несравненным, как Доктор Джонсон, который свое мнение о том, зачем нужны жизнеописания, высказал однажды шекспироведу Эдмонду Мэлоуну:
«Если раскрывать только светлые стороны персонажей, читателю останется лишь опустить руки и предаться унынию в полной уверенности, что ни в чем и никогда он не сможет им уподобиться. Священнописатели, эти непогрешительные орудия Св. Духа, повествуют как о праведных, так и о порочных деяниях людей, и моральное воздействие этого подхода таково, что оным человечество уберегается от отчаяния».
Короче, какое-то представление о своих слабостях я имею. Как не чужд я и самоиронии. И понимаю, что тот же человек, кто приходил в ужас от бессвязной болтовни Второй Мадам Панофски, извел потом сотни страниц бумаги, при всяком даже неудобном случае кидаясь в беспорядочные отступления, и все это единственно ради того, чтобы подольше не приближаться к тому ключевому уик-энду на озере, который, едва не погубив мою жизнь, создал мне репутацию убийцы, каковым многие видят меня поныне. Так что — хватит, приплыли: выкладываю подноготную. Буке пора за кулисы. Декорации те же, входит следователь сержант О'Хирн. А я, со своей стороны, клянусь далее говорить правду, всю правду и только правду. Я невиновен. Честно. Ну и — бог в помощь, как говорится.
Нет, подождите. Еще не время. К дому на озере, где будут Бука, О'Хирн, Вторая Мадам Панофски и пр., я подойду чуть погодя. Обещаю. А сейчас настал момент передачи «По вашим заявкам». Час Мириам. Черт! Кажется, что-то случилось с моим радиоприемником. Может, сдохли эти — как они там называются… Ну, вы поняли — такие хреновинки, в которых дух, ток и свет. Ее голос слышится, только если до конца ввести громкость. Что-то у меня тут все начинает распадаться. Вчера вечером барахлил телевизор. То заорет, то замрет. А когда мне его наконец настроили, меня от него оторвал стук в дверь. Это был сын соседа снизу.
— Вы что к телефону не подходите, мистер Панофски?
— Почему не подхожу? Подхожу! А что случилось, Гарольд?
— Моя мама спрашивает, чего у вас телевизор так орет? Не могли бы вы сделать его потише?
— У твоей мамы, должно быть, очень тонкий слух, но — ладно, я его прикручу.
— Спасибо.
— Ой, Гарольд, подожди.
— Да, сэр?
— Вопрос на засыпку. Если у тебя радио не фурычит, на что бы ты в первую очередь стал грешить? Оно не от сети работает, а такое — ну, облегченное, чтобы ходить с ним туда-сюда.
