— Но она нашла меня, сама.
— Случайность, случайность, случайность, — сказали одновременно все четверо, и ходики подхватили, отбивая час: щайность, щайность, щайность.
— Ей нужен кто-то, подвернулся ты, мы не для того обучали тебя мерзостям, чтобы ты раскис и превратился в обывателя, ты свободен, ты волк, ты бессмертный Шурка, выращенный на Съезжинской. А кто она, эта дамочка? Достаточно тебе увидеть ее собственную мать, чтобы ты сразу сошел с ума. Она будущая карга и старуха. Да, она красива, у нее нежная кожа, но это притворство. За всем — будущая карга и старуха. Я вижу, глаголы поддакивают мне, что ты сказал, убьет?
— Убьет.
— Что ты сказал, зарежь?
— Зарежь.
— Вот видишь, объективные существа, незаинтересованные.
— А если спросить у глагола «любящий»? — схитрил бессмертный Шурка.
— Он ответит — люби, но это не глагол, а причастие. С кем ты играешь, мальчик?
— Значит, нет любви? — спросил бессмертный Шурка и поник головой.
— Ну почему сразу нет? Есть, конечно. К самому себе, это взаимное разумное чувство, тебе знаком предмет твоей страсти, ты за него вполне отвечаешь, тут редко могут быть ошибки.
— Только без самомнения, пожалуйста, — тасуя карты, сказал Бернброк. — Не преувеличивай, что ты один достоин ласки, все достойны, оставь и на долю других. Мне кажется, жизнь тебя абсолютно ничему не научила, ты хочешь совершить подвиг, любовь для тебя подвиг, но какой же это, к черту подвиг, она и сама без тебя управится, просто ты хочешь, чтобы она была привязана к тебе. Разве не так? Ты тешишь свою гордыню. Не обольщайся. Я знал женщин безумно любящих, но только когда объект их любви был близко, стоило ему отъехать, и он был тут же заменен. Не говоря о мужчинах, находящих себе тысячу оправданий. Будь верен словам, звукам, даже нам, твоим обольстителям, но женщин предоставь их судьбе, не ты их создал, не присваивай их себе, пусть скользят по миру, они чужие строчки, не твои, да, их приятно читать, но отложи книгу, закрой, и вот уже любой другой имеет на них право.
В мире нет привязанностей, одни случайные встречи, иначе не было бы такого общего покорства перед смертью, тогда человек мог бы добиться от Всевышнего изменений в небесном уставе. А так ты один и хватаешься за другого, как за спасение, и убиваешь другого и не спасаешь себя. И вот она идет к нам под нож, а ты вызываешь в ней омерзение, как причина боли.
— А дети?
— Ну что дети? Ну рождаются, ну продолжение рода, ну приятно, что дети, олух!
— Да, да, и все-таки я люблю ее.
— Ты проиграл, — сказал Бернброк.
— Как?
— Ты заболтался и проиграл.
— До свидания, господа, — сказал КИСЛЯКОВ. — Было очень приятно.
— Только свистните, — сказал КРУНДЫШЕВ. — И мы всегда.
— Всех позвольте поблагодарить за игру, — сказал Бернброк.
— И вас.
— И вас.
Они встали, чтобы уйти.
— Это ее деньги, — растерялся бессмертный Шурка. — У нее ничего больше нет, мы не доберемся до Ленинграда.
— Какого же ты черта не сказал, что тебе просто нужны деньги? Ты обижаешь нас, мы бы скинулись, а не садились за эту совершенно бесполезную партию, не доставившую нам ни малейшего удовольствия. Господа, — обратился Бернброк к остальным, — скинемся для этого паршивца последний раз, к тому же он проиграл чужие деньги.
— Нет, что вы, что вы!
— Вот, — сунул ему в карман Бернброк стопку смятых банкнот, — не пересчитывай, все равно не отдашь, мы квиты, ты унизил нас этими бесплодными разговорами о любви, мы тебя — карточным долгом. Кстати, ты знаешь, что твой любимый Пушкин умер с тридцатью тысячами карточного долга. Представляешь, как он страдал на смертном одре? Ты унижен, как Пушкин.
— Спасибо, — сказал бессмертный Шурка.
Перед уходом Бернброк оттащил бессмертного Шурку в угол.
— Зачем ты сел играть с этими проходимцами? Они же шулера. С кем ты играть садишься? Ты что, не видел, какие у них рожи?
Бессмертный Шурка проснулся в ужасе он проиграл кому-то и не может вернуть карточный долг. Но ничего не мог вспомнить. Тогда ОН СЕЛ И ХОТЕЛ ЗАРИСОВАТЬ СОН. Он помнил, что видел старых своих друзей, но лица не возникали, одно общее ощущение. Он сунул руку в карман брюк и вынул оттуда пачку мятых банкнот.
У знакомой гадалки Шурочки Путерброт шла карточная игра. Он сидел напротив хозяйки в чистой рубахе, выстиранной чужой женой, и хорошо выглаженном костюме, пай-мальчик, но никто не знал, что сейчас происходило в его душе и раскручивалось с необыкновенной силой. Он становился взрослым, его нагоняло Время, оно навалило на него такую беду, что он экстерном становился взрослым, так быстро взрослел, что кружилась голова, и общая участь жить взрослея не обошла его.
Нужны были деньги, и когда Екатерина Павловна сказала бессмертному Шурке: «У меня есть немного», — он только усмехнулся. Нужны были большие деньги, и если раньше можно было обойтись дружбой, то теперь надо было платить, платить. Он вступал в новые для себя отношения с жизнью, ему понадобились деньги не для того, чтобы сделать новые долги, а для спасения чужого ребенка. Ему хотелось успокоить эту женщину, он не был уверен, что сумеет спасти ребенка, но успокоить хотелось, потому что тогда будет и ему спокойней. Почему жизнь не пощадила ее? Она была так красива, что могла обойтись без всяких историй, сопутствующих жизни, мало того, могла не выходить замуж за ПУНЦОВА, не участвовать в правительственных банкетах, не мучиться с больной дочкой, не скрываться.
И все было бы не так — не струсь бессмертный Шурка когда-то и не удери от нее в бесконечные поиски Времени. Нужно было искать ее, но эта задача казалась ему слишком простой, не мог он искать то, что всегда было под рукой, то, что искать не было никакой нужды. Они находили его сами, а вот она даже и не искала, даже и не догадывалась о его существовании. На что он нужен был ей, грязный, оборванный, мертвый?
И все-таки именно он оказался нужен, потому что никто, кроме бессмертного Шурки, не мог постичь всю бездну ее огромного горя. Он верил в силу случайности, ни во что другое не верил, там, в хитросплетениях случайности, гнездилось Время.
Она жила с теми, кого он ненавидел, не признаваясь себе в этом, но ненавидел, если он вообще умел ненавидеть, во всяком случае, удачно избегал тех, кто владел правом на общую жизнь, но только не на его, Шуркину. Он уклонялся от встречи с ними, однако пришла пора вмешиваться, пришла пора вмешиваться, потому что дело касалось ее, а то, что она была глупа, влипла, вышла замуж за ПУНЦОВА, встряла во всю эту грязь, чему удивляться, она всего лишь женщина, слабое болотное растение. И вот теперь надо было взрослеть экстерном, так быстро, чтобы на собственной шкуре почувствовать время, надо было спешить, а он не умел спешить, потому что боялся пропустить жизнь. Он был созерцатель, он не мог быть никем иным, даже теперь он был созерцатель, впряженный в чужую жизнь.
Кончилось время умирать, наступило время сдавать карты, он сидел у гадалки Шурочки Путерброт. Их было пятеро: Кисляков и Крундышев, два местных работника ОРСа, портной, сама хозяйка и он, бессмертный Шурка.
Ему нужны были деньги, и он собирался их обыграть, безжалостно, потому что никто из них не пожалел бы ее.
— Говорят, вы женитесь, — сказала Шурочка. — На этой привлекательной незнакомке?
— Почему непременно женюсь?
— Вас всегда видят вместе, это очень благородно — взять женщину с ребенком. Кстати, кто был ее муж?
— Не знаю.
— Вы должны знать все. Таких женщин не бросают. Поверьте мне, они обычно уходят сами, я не хочу, чтобы вам была нанесена глубокая сердечная рана.
Игра шла, возвращалась память об игре, как качели, маленькими толчками, нарастая, игра шла, как пьяная, хотя здесь не было привычки играть в карты, пригубливая из бокалов шампанское, не было лампы, маленьких пасьянсных карт, оживляющих пальцы, ничего, кроме огромных антирелигиозных карт, выполняющих одновременно и роль карт, и роль пособия в борьбе с церковью.
Пьяный поп-король, глупая попадья-дама, валеты-дьячки. Это было не совсем справедливо ни по отношению к игре, ни по отношению к церкви, просто мелкое мошенничество государства — заработать одновременно на выпуске карт и не забывать о политике, двоедушие и хамство.
Но все-таки ими можно было играть, они трепетали в пальцах, после столь долгого воздержания игра ударяла в голову, это была хищная игра, нехорошая игра, но все же лишь игра, она брала ответственность на себя, ты словно не участвовал, только наблюдал, подправлял иногда ход событий, а уж они наваливались сами.
Он знал, что ими можно выиграть смерть, знал на себе, но он знал также, что ему бешено нужны деньги на лечение этой несчастной девочки и что она ждет его там, дома, в снятой ею на несколько дней комнате, она, ставшая после встречи с ним такой, какой и должна быть женщина: пленительной и беззащитной. Все остальное он брал на себя, он, передоверивший свою жизнь другим, теперь тянул ее, эту жизнь, в свою сторону.
