— Ну, расскажи же мне, что случилось? Ты сделал большую глупость, да? И нужны деньги? Ничего не бойся, малыш, я с тобой.
— Нет, — сказал Бернар. — Дело не в деньгах. Это было бы слишком просто.
— Женщина, вот оно что! Я должен был догадаться. Она тебя не любит, вернее, тебе кажется, что не любит. Как! Любит? И что? А-а, ясно. У нее муж, общественное положение, моральные принципы. Ну так знаешь, что мы с тобой сделаем? Мы ее попросту выкрадем. Обожаю похищения. Ты, наверное, и не подозреваешь, что мне, чтобы жениться на твоей матери, пришлось ее выкрасть. Сейчас в это поверить невозможно, однако это чистая правда. Отец предназначил ее в жены молодому судебному исполнителю, да и, между нами, это было как раз то, что ей нужно. Конечно, тогда твоя матушка не была той палкой с колючками, которой позже стала. У нее была пара прелестных сисичек и премилая мордашка, честное слово. Ну, могло такое быть, Господи? Ну да ладно, что толку сравнивать и оглядываться назад. Некогда разводить меланхолию. Не будем терять времени.
Мсье Ансело стукнул линейкой по столу и в шутку заорал:
— Логр, седлайте мне коня и готовьте седельные пистолеты!
Довольный жизнью, он громко расхохотался, так что даже пузо затряслось.
— Я смеюсь, но говорю серьезно. Вилять тут нечего. Ну, расскажи мне, что это за пастушка?
— Похищение тут ни к чему. Она готова требовать развода, чтобы выйти замуж за меня.
Мсье Ансело изумленно поднял брови, ожидая услышать разгадку ребуса. Бернар, усевшись на столе, долго описывал свою пастушку, ее совершенства, чистоту и довольно кратко, чтобы не приплетать к делу своих сестер, объяснил, почему он недостоин молодой женщины.
— Как видишь, — закончил он, — положение безвыходное, так как уклоняюсь я.
Мсье Ансело, ушам своим не веря, смотрел на сына обалдело, затем возмущенно вскричал:
— Да кто ж это мне породил такого сына? Ну нет, это уж слишком. Ты влюблен, любим, и прелестной девушке, готовой идти за тобой на край света, способен подарить одни угрызения? Я пойду к ней, к этой Мишелин, даже если это окажется бесполезно. Я не хочу, чтобы она думала, будто тебя зачал какой-нибудь ризничий. И будь так добр, переспи с ней. Если за неделю не управишься, посажу тебя на рыбий жир с гемоглобином.
Но ни шутки, ни гнев, ни разумные доводы не переменили чувства Бернара. Его сознание было твердо, как каменная глыба, и, глядя на этого томного и смирившегося юношу, мсье Ансело, исчерпавший все аргументы, с болью подумал: «Мой сын — болван, в сто раз тупее, чем я мог подумать».
Пьер Ленуар сидел один в крохотном кабинетике, смежном с кабинетом управляющего кадрами, которому поручили ввести его в круг обязанностей. Пьер, обложенный отчетами и папками, завалившими весь стол, зевал над листком белой бумаги. Протянув руку, он перелистал какую-то папку, бросил взгляд на сводную таблицу движения рабочей силы в 1935 году и вновь перевел глаза на белый листок. Он начал рассеянно чертить на нем круг карандашом и вскоре заинтересовался своим делом. Круг получился хороший, и это его удовлетворило. Закончив, он вписал в него квадрат, в квадрат — еще один круг и так далее, чередуя круги и квадраты. На четвертом круге, который вышел меньше диаметром и не очень правильной формы, он призадумался, так как вписать туда четвертый квадрат было сложно. Он вышел из положения, вписав треугольник, что его, естественно, побудило нарисовать в центре глаз. Глаз навел на мысль пририсовать к самому большому кругу два уха и нахлобучить на него цилиндр. Затем он поставил это чудище на ножки, обутые в беговые ботинки с шипами, торчащими из подошв, как жесткая щетина. После чего он почувствовал, что создал совершенное творение, к которому ничего нельзя было добавить, не нарушив его гармонии. Однако он взирал на свой шедевр без радости. Сердце сжималось при мысли, что он доживает последние дни тихой жизни. Его брат Луи, включенный в дирекцию завода, уже неделю, как приступил к своим обязанностям, именно накануне забастовки. Забастовка была весьма и весьма щадящей и продлилась три дня — рабочие заняли помещения из принципа. Работа уже возобновилась почти в нормальном режиме, хотя по отдельным вопросам еще велись переговоры. Пьер знал, что скоро будет помещен в кабинет к своему брату, и ему придется гнуть спину по девять-десять часов в день под сенью этого палача от труда, тирана, возможно, еще более опасного и въедливого, чем Ленуар-отец. Обладать таким богатством, такими способностями к бегу на длинные дистанции — и влачить ничтожную жизнь за нудной и отупляющей работой вместо того, чтобы регулярно тренироваться и ежедневно улучшать свой шаг. Пьер Ленуар, впав в депрессию, пририсовал длинную трубку, мундштук которой выходил из вершины треугольника. Это смотрелось крайне вульгарно. В тот же миг управляющий кадрами, приоткрыв дверь, просунул в нее голову и спросил:
— Все в порядке, мсье Ленуар?
— Да, в порядке, спасибо, — ответил Пьер вяло.
— Если вам понадобятся какие-то сведения или возникнет загвоздка, смело прибегайте к моим услугам.
— Вы очень любезны, но я не стану вам мешать. Здесь все настолько ясно…
— Да, думаю, что материал неплохо подобран. Если хотите, можем рассмотреть вместе некоторые более узкие вопросы.
— Да-да, только не сегодня утром. Мне здесь еще во многом надо разобраться. После обеда… или к вечеру.
— Когда вам будет угодно, мсье Ленуар, когда вам будет угодно.
Дверь закрылась, и Пьер снова погрузился в свои печальные мысли. Он представил, как сидит прямо напротив брата, за одним столом, не сводя глаз с сурового лица, жесткой складки губ, откуда ежеминутно срывались бесчеловечные приказы и распоряжения — то заполнить ведомость, то составить сводку. Его взгляд, полный томления и мольбы, обратился к окну. Разделенное надвое высокой трубой, небо над заводскими крышами было нежно-голубым. Воздух казался ему тонким и свежим в своей утренней чистоте… Он вдруг ощутил в ногах импульс пробежаться метров на восемьсот и пощупал ногой паркет, как беговую дорожку перед началом забега. Он наклонился под стол, закатал одну штанину и подумал, пощипывая мускулы на икре: «Один месяц, и я наверняка не удержусь в форме». Сравнивая свою ногу с ногой великого Ладумега, очертания которой всегда держал в памяти, он присмотрелся к ней поближе и вздрогнул. В подколенной впадине он различил легкую припухлость, намек на жировые отложения. Помрачнев, он выпрямился и обвел свои папки злобным взглядом. При виде унылых перспектив дальнейшей судьбы ему ударила в голову разрушительная ярость слабых. Со всем сердечным пылом он призывал на помощь революцию, которая должна была смести хозяев и рассыпать в прах отцовские амбиции, революцию, которой он посвятит свои самые громкие рекорды. Он запел голосом гневным, но поначалу негромким:
— Мадам Вето, почто грозишь
Загнать на бойню весь Париж?
Его красивое, свежее лицо, розовое, с копной хорошо расчесанных темных волос, откормленное, с тоненькими голливудскими усиками и напряженной от старания вывести низкие ноты шеей над белым накладным воротничком сверкало, как у разгневанного ангела. Грубый, рубленный ритм возбуждал его все больше. Дойдя до припева, он не смог удержаться, чтобы не повысить голос:
— Станцуем карманьолу,
И да здравствует пушек гром…
Он весь побледнел при мысли, что управляющий кадрами, возможно, что-то слышал. Чтобы заглушить впечатление, он кинулся к телефону и громко попросил соединить его с мадам Ласкен.
— Это вы, мама? Это Пьер. Я вам звоню… так просто…
— А я как раз собиралась тебе звонить. Мне что-то не по себе. Не знаю, что стряслось с Мишелин, но она выглядит нервной, усталой, расстроенной. По-моему, она плакала.
— Печально. Вероятно, переутомление. Бедняжка Мишелин. Вы прочли статью Джо Дюпона о вчерашнем кроссе? Очень рекомендую. Помимо всего прочего, в ней мастерски объяснено, почему команда Западного округа сбавила обороты. Над этой статьей должен поразмыслить каждый бегун на кроссдистанции.
— Прочту, — пообещала мадам Ласкен. — Но, знаете, я очень беспокоюсь о Мишелин. Если бы вы могли пораньше приехать…
— Конечно, приеду… прямо сейчас выезжаю! Скажите Мишелин, что я уже еду. Я вам привезу эту статью.
Забыв циклопа в шапокляке на самом видном месте посреди стола, он побежал в кабинет директора и сообщил дрожащим от счастья голосом:
— Мне придется уехать. Мне только что позвонили, что заболела жена.
— Надеюсь, ничего серьезного? — спросил директор.
— Еще не знаю.
Прибыв на улицу Спонтини, Пьер обнаружил мадам Ласкен в волнении более сильном, чем это можно было понять из телефонного разговора. Он изобразил на лице подходящую к случаю мину.
