Выйдя на гребень Мэгэзин-Хилл, он остановился и глянул вниз по реке, в сторону Дублина, огни которого приветливым красноватым светом посверкивали в холодной ночи. Потом он поглядел по склону холма и у подножия, под укрытием стены парка, увидел несколько лежащих фигур. Вид этой скрывающейся, продажной любви наполнил его отчаянием. Он усомнился в правильности своей жизни; он ощутил себя изгоем на жизненном празднике. Одно-единственное человеческое существо, казалось, полюбило его — и он отказал ей в жизни и счастье, приговорил ее к позору, к постыдной смерти. Он знал, что эти создания, лежащие под стеной, смотрят на него и хотят, чтобы он ушел. Никто не желал его — он был изгой на празднике жизни. Он обратил взгляд к тускло поблескивавшей реке, что змеилась в направлении к Дублину. За рекой он увидел товарняк, выползавший со станции Кингс-бридж, змеясь в ночи словно огненноглавый червь, упрямо, усердно. Он медленно исчез из вида, но в ушах еще отдавался усердный и мерный шум машины, в ритме которого без конца повторялись слоги ее имени.
Он возвращался тем же путем, и ритм машины продолжал отдаваться в его ушах. Он начал сомневаться в реальности того, о чем говорила ему память. Остановившись под деревом, он выждал, пока ритм перестанет отдаваться. Он не чувствовал, что она здесь рядом во тьме и что ее голос касается его слуха. Несколько минут он выжидал, прислушиваясь. Ничего не было слышно: в ночи царило полное молчание. Он выждал еще, он прислушался: полное молчание. Он понял, что он один.
День плюща в Зале Заседаний
Старый Джек согреб вместе головешки куском картона и с большим умом начал раскладывать их поверх круглой горки побелевших углей. Когда вся горка была заложена, его лицо погрузилось в темноту, но тут он принялся раздувать пламя, и его сгорбившаяся тень явилась на противоположной стене, а лицо медленно выплыло вновь на свет. Это было старческое лицо, костистое и заросшее щетиной. Влажные голубые глаза помаргивали от огня, а влажный рот время от времени приоткрывался и, закрываясь, механически делал пару жевков. Когда головешки занялись, он прислонил кусок картона к стене и, вздохнув, сказал:
— Так-то оно лучше, мистер О’Коннор.
Мистер О’Коннор, молодой человек с пепельными волосами, с лицом, которое портили многочисленные пятна и прыщики, только что скатал порцию табака для сигареты в аккуратный цилиндрик, но при обращенных к нему словах в задумчивости ликвидировал свое изделие. Потом с тою же задумчивостью он принялся вновь скатывать табак и, поколебавшись, пришел к решению лизнуть бумажку.
— А не сказал мистер Тирни, когда вернется? — спросил он хрипловатым фальцетом.
— Не говорил.
Мистер О’Коннор сунул в рот сигарету и стал шарить по карманам. Извлек он пачку плотных листков.
— Сейчас дам вам спичку, — сказал старик.
— Не трудись, и это годится, — отвечал О’Коннор. Он взял один листок и прочел напечатанное на нем:
Муниципальные выборыБиржевой Округ
Мистер Ричард Дж. Тирни, Б.З.Б.[73], свидетельствуя свое почтение, просит отдать ему Ваш голос и Вашу поддержку на предстоящих выборах в Биржевом Округе.
Мистер О’Коннор был подряжен доверенным лицом мистера Тирни вести кампанию последнего в части округа. Погода, однако, не благоприятствовала, а башмаки его прохудились, и оттого он проводил большую часть дня в Зале Заседаний на Уиклоу-стрит, сидя у камина в обществе старого швейцара Джека. Сегодня они так посиживали с самого начала сумерек. Было шестое октября. Дни стали уже короткие, снаружи было холодно и уныло.
О’Коннор оторвал от листка полоску, зажег ее от огня и от нее зажег сигарету. Когда он закуривал, пламя полоски осветило темный поблескивающий листок плюща у него в петлице. Старик внимательно смотрел на него; потом снова вооружился куском картона и неторопливо стал раздувать огонь.
— Да, — продолжал он, — нынче-то уж не знаешь, как их в руках держать. Кто б подумал, что мой до этакого дойдет! Я его выучил у Братьев-Христиан, что мог, для него все делал — а он, вишь, за рюмку. Ну, я его маленько пробовал поучить…
Он отставил устало свой картон.
— Кабы не мои годы, уж он бы у меня поплясал под другую дудку. Взял бы это я добрую дубину да отходил его вдосталь как сколько разов бывало. Мать-то с ним понимаешь нянькается и так и сяк…
— Вот что губит детей, — сказал О’Коннор.
— Уж это без спору, — согласился старик. — А от них-те никакого спасиба, одно бесстыжество. Как приметит, ежели я хлебнул, так давай охальничать надо мной. Это куды же свет идет, когда сын этак смеет своему отцу говорить?
— Сколько ему лет? — спросил О’Коннор.
— Да уж девятнадцать, — сказал старик.
— А почему ты его не пристроишь куда-нибудь?
— Так я с этого пропойного питуха дня не слезал с той самой поры, как он со школы ушел! «Я тя на шее держать не стану, — я ему. — Давай каку работу себе ищи». Да при работе-то как бы не пущая беда: ведь все спустит-пропьет.
О’Коннор сочувственно покачал головой, а старик смолк, неподвижно глядя в огонь. Кто-то отворил дверь и крикнул в комнату:
— Привет! Тут что, масонская сходка?
— Кто там? — спросил старик.
— Вы что в темноте сидите? — продолжал голос.
— Это ты, Хайнс? — спросил О’Коннор.
— Я самый. Так вы что в темноте сидите? — повторил мистер Хайнс, появляясь в свете камина.
Он был высокий, худощавый молодой человек со светло-каштановыми усиками. На полях шляпы у него висели готовые сорваться капли дождя, воротник куртки был поднят.
— Ну что, Мэт, — обратился он к О’Коннору, — как оно идет?
Мистер О’Коннор покачал головой. Старик покинул свое место у огня и, поспотыкавшись по комнате, вернулся с двумя подсвечниками, которые он поднес один за другим к огню и потом поставил на стол. Взорам представилась оголенная комната, и огонь камина потерял весь свой веселый блеск. Стены были пусты, лишь на одной висело предвыборное обращение. Посредине стоял небольшой столик с наваленною на него грудой бумаг.
Облокотившись на каминную полку, Хайнс спросил:
— А он тебе уже заплатил?
— Нет пока, — отвечал О’Коннор. — Возношу мольбы, чтобы он с нами не сыграл шутку сегодня.
Хайнс рассмеялся.
— Да нет, он заплатит, не опасайся, — сказал он.
— Надеюсь, он с этим не затянет, если хочет, чтоб дело делалось, — сказал О’Коннор.
— А ты как думаешь, Джек? — с усмешкой обратился Хайнс к старику.
Старик, снова усевшись у огня, отвечал:
— У этого-то хоть водится за душой. Не как другой проходимец.
— Что еще за проходимец? — спросил Хайнс.
— Колган, — молвил старик с презрением.
— Это ты потому, что Колган рабочий? А чем, скажи мне, трактирщик лучше честного каменщика? Что, разве рабочий человек не имеет такое же право быть советником, как любой другой, — да у него больше прав, чем у всех этих джонбульчиков[74], что на брюхе ползают перед каждым, у кого имя с приставкой! Верно, Мэт? — обратился Хайнс к О’Коннору.
— По-моему, ты прав, — отвечал тот.
— Один — бесхитростный, честный работяга, у которого ничего общего со всей грязной кухней. Он будет представлять трудовые классы. А этот, что нанял вас, ему только и надо местечко.
— Без спору, рабочие должны быть представлены, — сказал старик.
— Рабочий человек, — продолжал Хайнс, — зарабатывает одни пинки вместо достойной платы. Хотя он собственным трудом производит все. Рабочий человек не выискивает теплые местечки для своих сынков и зятьев. Рабочий человек не будет втаптывать в грязь честь Дублина, чтобы угодить немчику-монарху.
— Это как такое? — спросил старик.
— А ты не слыхал, они собираются подносить адрес королю Эдуарду, если он сюда явится на будущий год? Кому это надо, чтобы мы ползали перед иностранным монархом?
— Ну, наш-то не будет за адрес голосовать, — заметил О’Коннор. — Он же по списку националистов.
— Уж так не будет? — возразил Хайнс. — Ты за него заранее не ручайся. Я-то знаю его. Не зря он прозван Трюкач Ловкач Тирни.
— Ей-ей, может, ты и прав, Джо, — сказал О’Коннор. — Но как бы ни было, мне б хотелось, чтоб он тут появился с капустой.
Трое замолчали. Старик снова принялся сгребать головни. Хайнс снял шляпу, отряхнул ее от дождя и отвернул воротник куртки. На лацкане куртки блеснул листок плюща.
— Если бы этот человек был жив, — произнес он, показывая на листок, — об адресе никто б и не заикнулся.
— Твоя правда, — сказал О’Коннор.
— Пра слово, вот когда было времечко, — сказал старик. — Уж в те поры была жизнь.
Вновь настало молчание. Потом дверь комнаты отворил толчком подвижный маленький человечек, шмыгающий носом, с сильно замерзшими ушами. Быстрым шагом он подошел к камину, потирая руки так яро, словно собирался добыть из них огонь.
