— Жаль, что твоя мать этого не увидит. Это место в точности для нее.
— Действительно, жаль.
— Сколько у тебя здесь комнат?
— Одна очень большая и одна очень маленькая плюс кладовая внизу.
— Слишком мало.
Я снял матрац с крыши «Бегемота», протащил его по потрескавшейся мостовой, через дверь, в большую комнату и дальше, на деревянную веранду, которую построила мне моя юбимая.
— Здесь? — спросила Лиора. — Снаружи? Почему не внутри?
— Иди сюда, ложись рядом. У меня есть для тебя сюрприз.
Мы натянули простыню на матрац. Она мило расправила свое платье, села и затем плавным движением опустилась рядом со мной.
— Так какой же у тебя сюрприз?
Мы лежали на спине, тело к телу. Одно тело — высокое, белое, красивое и спокойное, в ожидании неизвестного. Другое — невысокое, смуглое и взволнованное предстоящим.
Мы лежали. Наши глаза привыкали к лунному свету, а руки друг к другу, а потом Лиоре надоело, и она сказала: «Ну, что случилось?» — а я сказал: «Наберись терпения».
Мы лежали. Время шло, отмеряясь перерывами между гулкими уханьями маленькой совы, собираясь осыпью сухих рожковых листьев, перемежаясь воем близких шакалов и мычанием далеких коров. И вдруг воцарилась тишина. Великая тишина. Молчание перед тончайшим шорохом. А потом темное небо вверху, а с ним пустоты моего тела внизу стали наполняться — сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее — шепотом, который можно уже услышать, и движением, которое еще нельзя увидеть. Шепот стал хлопаньем, хлопанье стало лепетом, лепет — разговором. Мир наполнился гомоном, и крыльями, и тьмой, а тьма заструилась голосами. Полная луна мигала и сигналила, то появляясь, то исчезая за проносящимися силуэтами.
— Мама, мама, — спросила Лиора жалобным голосом журавля-ребенка, — когда мы уже прилетим?
И повернула ко мне лицо:
— Это они.
Тонкая сверкающая дорожка спускалась по ее щеке. Зубы отвечали сверкающей белизной улыбки. А я, хоть и слышал журавлиный язык, которым она только что говорила, и помнил ее тогдашний ответ, про «Мамми Крэйн», «Дэдди Крэйна» и журавленка, отправляющегося в свой первый полет, и на этот раз спросил ее, о чем они говорят.
— О нас, — сказала она. — Они говорят: «Вы помните, дети, историю, которую наши отцы слышали от своих отцов, а мы рассказывали вам? О паре, которую мы видели в ту ночь на полянке в кибуце? Так вот, это снова они. Смотрите».
Она приподнялась на локте. Ее красивая голова приблизилась. Ее губы приоткрылись, и я потянулся навстречу ее поцелую. Ее рука спустилась по моей груди, и ее бедра прижались к моим бедрам.
— Здравствуй, — сказала она.
Мое тело задышало и ответило.
Я ощутил серп ее бедра, как он поднимается, и опускается, и снова ложится на мой живот. Журавли уже исчезли. Шум их крыльев затих, но далекое слабое курлыканье всё еще доносилось ко мне, одолевая время и пространство. Женщина, которую предсказала мне моя мама, приподнялась, раздвинулась, опустилась, вернула меня внутрь своего тела.
3
Я проснулся утром и увидел ее. Длинное светлое босоногое тело в джинсах и белой рубашке. Она опирается на перила веранды, пьет кофе и любуется видом.
Я сел.
— Откуда кофе? Ты взяла горелку в «Бегемоте»?
— Вот еще! Соседка принесла. Очень симпатичная девушка. Она, видно, думает, что я твоя любовница, а Тирца твоя жена.
— Она хорошенькая, но никак не симпатичная.
— Что это у тебя там, возле рожковых деревьев?
— Душевая.
— Ты принимаешь душ во дворе?
— Хочешь попробовать?
— Нас увидят.
— Эту душевую построил китаец. Они умеют строить душевые так, чтобы не было видно.
— А чьи это руки в бетоне? Тирцы и твои?
— Мои и этого китайца.
— Я тебе не верю. Это рука мужчины и рука женщины.
— У китайцев маленькие руки.
Я поднялся, чтобы объяснить ей отпечатки рук и показать ей вид. Мои глаза еще не поняли того, что им открылось, но протянутая рука уже упала, а сердце остановилось. Вся площадка вокруг дома была пустынна и чиста. Всё, что оставалось от строительства: инструменты, блоки, балаты, черепицы, лишний цемент, песок, железо, щебень, корыта для размешивания, доски, холодильник, стол, — всё было собрано и вывезено. Двор был выметен до последней соломинки. И маленькая бетономешалка тоже исчезла — наверно, проехала вчера нам навстречу, плывя в колонне белых пикапов с надписью «Мешулам и дочь с ограниченной ответственностью» в какое-нибудь другое место.
Похоже, Тирца созвала всех своих людей со всех зданий, которые она воздвигает, со всех транспортных развязок, которые строит, со всех мостов, которые она перебрасывает. За те часы, что я ездил в Тель-Авив и обратно, она стерла все следы и все свидетельства. Ни единой капли бетона, ни единой крупицы песка, сигаретного окурка, бутылочной пробки. Один только мусорный бак, сиротливо прислоненный к стене возле окна, — этот остался.
Послышалось знакомое тарахтенье. Появился наш тракторист, волоча за собой пустой мусорный прицеп. Он остановился, вышел, спустился во двор, выдернул железную трубу, которую Тирца забила в первый день возле лимона, и швырнул ее в прицеп.
Раздался резкий металлический лязг. Тракторист сказал: «Твой подрядчик-женщина ушел», забрался на свое сиденье и уехал.
4
Пошел я искать себе дом. Пришел к нему, как будто вернулся, а не пришел. Здравствуй, дом, сказал я, и дом ответил.
Я обновил свой дом и обновился сам, юбил и был юбимым, нарастил кожу для своей души, и крышу, и пол, и стены. Есть у меня теперь деревянная веранда, и душ снаружи, и время, и своя история, и простор, и мусорный ящик, чтобы услышать, как дождь будет колотить по жести близкой осенью, и пара глаз — прикрыть их козырьком ладони, и смотреть в небо, и ждать.
Две недели назад я получил первое письмо по своему новому адресу. Коричневый толстый конверт, посланный из Лейдена, что в Голландии. Та старая костлявая голландка, которая рисовала птиц в долине Хулы, послала мне фотокопии некоторых своих акварелей: «Птицы Святой земли» и «Перелетные птицы». «С благодарностью за прекрасную экскурсию», — написала она и вложила среди пеликанов и журавлей сюрприз — мой портрет, который она сделала незаметно для меня несколькими штрихами кисти. Вот он я: темная, плотная, небольшая птица, не кочую, а возвращаюсь, один, не присоединяюсь к стае.
«Надеюсь, что ты простишь мое нахальство», — извинилась она и добавила, что еще в юности, когда британцы правили Страной — «а ты, наверное, тогда еще не родился», — она уже интересовалась птицами и уже тогда приезжала вслед за ними на Святую землю. «И вот Вам еще четыре рисунка, из нескольких десятков, которые я тогда нарисовала, дорогой господин Мендельсон. Может быть, Вам будет интересно, потому что сегодня у вас уже не увидишь этих птиц и такие виды, а жаль».
Вот они: ястребы сгрудились над трупом коровы, скворцы клюют ее небесный глаз, щеглы ликуют на высоком сухом терновнике, и какой-то молодой парень сидит на станционной скамейке в ожидании поезда, а на коленях у него плетеная соломенная корзинка для голубей, с крышкой и ручкой.
Профессор Яков Мендельсон взял свой компьютер, свои записные книжки, свою сигнальную кнопку и свои книги, оставил свою квартиру в квартале Бейт а-Керем и переехал жить в дом Фридов в квартале Арнона. Вместе с поваром-румыном он ухаживает за Мешуламом, который перенес кровоизлияние в мозг и теперь лежит, наполовину парализованный.
Профессор Биньямин Мендельсон эмигрировал из Страны. Он живет в Лос-Алтос-Хиллз в Калифорнии, преподает и занимается научными исследованиями в соседнем Стэнфордском университете и очень редко бывает в Израиле.
Зоар Мендельсон поехала с ним туда и спустя год вернулась в Страну одна. Она открыла кафе в фешенебельном Рамат-а-Шароне, а при нем — процветающий магазин одежды больших размеров.
Лиора Мендельсон продолжает преуспевать в своем бизнесе.
Яир Мендельсон погиб в автомобильной катастрофе через два года после того, как построил свой новый дом. Он ехал из долины Хула, чтобы подхватить Тирцу на ее строительной площадке в Нижней Галилее. Грузовик с заснувшим водителем выехал на встречную полосу и столкнулся с «Бегемотом» лоб в лоб. Яир был тяжело ранен и умер неделю спустя.
Тирца Фрид, которая вернулась к Яиру через несколько месяцев после своего ухода, покинула дом, который построила ему, сразу же после его смерти. Они успели прожить там вместе «семнадцать месяцев любви и счастья и одну неделю ужаса» — так она сказала. Сейчас у нее «легкий роман», по ее определению, с капитаном авиакомпании «Эль-Аль», которого она встретила на одном из вечеров коллективного пения.
Иоав и Иорам Мендельсоны поступили на медицинский факультет Беершевского университета и учатся с неожиданным прилежанием. Они часто приезжают в дом, завещанный им Яиром. Приезжает туда и подруга Иоава, и все дети в деревне знают место, с которого можно увидеть, как они втроем принимают душ во дворе.
