— А ты что будешь делать? — спросила я.
— Я посмотрю. Удостоверюсь, что тебя пустили. И поеду домой.
— Родители тебя убьют. Что ты им скажешь?
— Постараюсь не разбудить их, когда приеду. А если ты не вернешься к утру, когда они сами проснутся, что-нибудь придумаю. Это уже мои трудности. А ты иди, хорошо?
Я кивнула:
— Ага.
— Главное, помни: надо войти с таким видом, как будто ты в своем праве. И тебя просто не могут не пропустить. Поняла?
Я снова кивнула и вошла внутрь.
Белвью не производила впечатление больницы, куда человек обратился бы сам, будь у него хоть какой-то выбор. В фойе шел ремонт, и некоторые участки были огорожены веревочными ограждениями с табличками: «Приносим извинения за временные неудобства»… но было сразу заметно, что неудобства здесь явно не временные. Виниловые сиденья почти на всех стульях порваны, в углу стоит пластиковое ведро — под коричневым пятном воды на потолке. Люди спали, скорчившись на стульях. Мать прижимала к себе ребенка, туго завернутого в одеяло, которое когда-то, вероятно, было розовым. Одному парню, похоже, прострелили руку. Он сидел, морщась от боли и прижимая к предплечью пляжное полотенце с ярким узором. В телевизоре, закрепленном на полке под потолком, шла какая-то серия «Коломбо», но без звука.
Больница Белвью также не производила впечатления места, где кому-то есть дело до того, кто и когда ходит к больным. Здесь явно не слишком заботились о соблюдении каких-то правил. Но больница была огромной. Я вряд ли бы смогла найти Тоби самостоятельно. Пришлось обратиться в регистратуру.
Все прошло точно так, как говорила Грета. Медсестра в регистратуре попыталась меня отфутболить, но я сделала так, как советовала Грета, и это сработало. Я пошла к лифтам, и когда лифт приехал, обернулась к фойе. Грета сидела на стуле рядом с беременной женщиной с таким огромным животом, словно она была месяце на тринадцатом, если не больше. Грета читала журнал, держа его прямо перед лицом. Прищурившись, я разглядела, что это наш номер «Ньюсуик». Я рассмеялась и тут же умолкла, прикрыв рот ладонью. Грета опустила журнал, взглянула на меня и улыбнулась. Когда двери лифта уже закрывались, Грета поднялась и помахала мне на прощание. Это мгновение отпечаталось у меня в памяти с фотографической точностью. Это было одно из тех как будто застывших во времени мгновений, которые остаются с тобой навсегда. Потому что она помахала мне очень серьезно и даже торжественно, и я поняла, что в этом прощании был особенный смысл. Там, в больнице Белвью, когда двери лифта уже отделяли нас друг от друга, мы с Гретой прощались с теми девчонками, которыми были когда-то. С теми девчонками, которые знали, как играть в невидимых русалок, и носились по темным проходам, понарошку спасая мир.
Палата Тоби располагалась в боковом крыле на восьмом этаже. Как я поняла, это было особое отделение для больных СПИДом. Я знала, что это невежливо, но, проходя по коридору, не могла удержаться, чтобы не заглядывать в палаты. Почти на каждой койке лежал пациент. У кого-то сидели гости, но таких было мало. В основном пациенты лежали одни. Из одной палаты доносилась музыка — кто-то играл на скрипке, — и когда я заглянула туда, мой взгляд уперся в мужчину, глядящего прямо на меня. Мужчина попробовал отвернуться, но у него ничего не вышло, и тогда он просто закрыл глаза.
Я заглянула в палату Тоби. Он лежал на кровати. Света не было, горела только маленькая флуоресцентная лампа над раковиной. Лицо у него было серым, волосы напоминали взъерошенные перья. И он лежал с кислородной маской, чего я никак не ожидала.
Его глаза были открыты. Он увидел меня, стянул маску и улыбнулся — все той же искренней, светлой улыбкой. Так же, как улыбался мне в нашу первую встречу на железнодорожной станции. Как будто не верил своему счастью. Только на этот раз ему пришлось сделать усилие, чтобы улыбнуться. И на этот раз он не смог удержать улыбку больше чем на пару секунд. Я вошла в палату, ни на миг не сводя глаз с Тоби, и у меня было чувство, словно я распадаюсь на части. Из глаз брызнули слезы. Я прижала ладонь ко рту.
— Выйди и войди снова, — хрипло проговорил Тоби, указав взглядом на дверь.
Я кивнула и бросилась прочь из палаты. В коридоре я привалилась к стене и согнулась пополам, тяжело дыша. Потом распрямилась, сделала глубокий вдох и медленно выдохнула, стараясь не думать о том, что Тоби попал сюда из-за меня. Если я не перестану об этом думать, вряд ли мне хватит сил вернуться в палату. Сделав еще несколько медленных глубоких вдохов, я решительно развернулась и вошла к Тоби.
Теперь он лежал спиной к двери. Может быть, он подумал, что так мне будет легче войти. А возможно, просто не мог на меня смотреть.
Я стояла и наблюдала, как приподнимается и опускается его одеяло в ритме неровного, хриплого дыхания. Потом медленно подошла к нему, наклонилась и прижалась ухом к его спине.
— Ты пришла, — сказал он в тишину.
— Я принесла вашу одежду. — Я приподняла пакет, хотя Тоби смотрел совершенно в другую сторону. — Чтобы у вас было во что переодеться, когда вас отпустят домой.
Тоби повернул голову и улыбнулся, но улыбка казалась какой-то болезненной — у него были слишком сухие губы. Он снова закашлялся, и я подала ему стакан с водой.
— Сейчас пройдет, — сказала я.
— Поможешь мне сесть?
Сначала я растерялась, не зная, что делать. Потом подсунула руки ему под спину и приподняла в сидячее положение. Я думала, это будет тяжело, но Тоби как будто вообще ничего не весил. Он оказался таким легким, что я испугалась. Мне казалось, что я без труда могла бы поднять его на руки. Как пушинку.
Я взбила подушки и подложила их под спину Тоби, чтобы ему было удобно сидеть.
— Так лучше?
— Да, — сказал он. — Замечательно.
Я пододвинула стул поближе к кровати и завернулась в запасной плед.
— В квартире порядок.
— Ты так говоришь, Джун, как будто это тебя удивляет. — Тоби попытался изобразить обиженную домохозяйку, но его голос был таким хриплым, что получилась обиженная домохозяйка, которая выкуривает по пять пачек в день. Я рассмеялась.
— Там сейчас хорошо. Как было при Финне.
Тоби улыбнулся. Но улыбка тут же погасла. Он отпил еще глоток воды и тут же закашлялся. Он кашлял долго и очень сильно, буквально захлебываясь кашлем. Держался рукой за бок, морщился от боли и смотрел на меня. На исхудавшем и бледном лице его темные глаза казались просто огромными. Теперь от него остались одни глаза, и он смотрел на меня долго-долго. Как будто время для него замедлилось. Потом взял меня за руку и принялся гладить мою ладонь большим пальцем.
— Знаешь, Джун, ты ни в чем не виновата. Ты знаешь это, да? Это случилось бы и само. Может быть, через месяц. Через два месяца.
Я опустила глаза. Я смотрела на длинные пальцы Тоби, державшие мою руку. На квадратики линолеума на полу.
— Как же не виновата? — прошептала я, по-прежнему глядя в пол. — Зачем вы так говорите? Вы так по-доброму ко мне относитесь, а ведь я… я не очень хороший человек. Неужели вы не понимаете?
— Джун…
— Я все пытаюсь придумать, как это исправить… как мне загладить свою вину…
— Тише, — сказал он и взял меня за вторую руку. — Тише.
И снова зашелся в кашле. Я сидела в растерянности, совершенно беспомощная. Тоби указал на полку на стене напротив. Там лежала полупустая упаковка мятных леденцов. Я достала один леденец и положила его в рот Тоби. Мои пальцы прикоснулись к его губам, и губы были такими шершавыми и сухими, что я едва не отдернула руку. Чуть погодя, когда кашель прошел, Тоби взглянул меня и тихонечко хохотнул. Я пересела на кровать.
— Знаешь, все это время я пытался придумать что-нибудь грандиозное, что-то по-настоящему великолепное, что я мог бы для тебя сделать. Но так ничего и не придумал. А потом ты сама попросила сделать кое-что для тебя, и как раз этого я и не мог. Мне даже в голову не приходило, что ты попросишь свозить тебя в Англию.
— Нет, я не просила свозить меня. Я хотела свозить туда вас.
— Но это же одно и то же, разве нет?
— Нет. Совсем не одно и то же.
— Я знал, что не смогу привезти тебя домой. Даже если бы нам как-то удалось преодолеть все остальные препятствия, мне нельзя было выезжать из страны. Потому что меня не пустили бы обратно. У меня виза просрочена на несколько лет. И потом, у меня судимость. В иммиграционной службе это очень не приветствуется. Ты понимаешь, что я просто не мог поехать? Не мог допустить, чтобы тебе пришлось возвращаться одной. Финн бы этого не одобрил. Да я и сам понимал, что так нельзя. Будь все иначе…
— Почему же вы мне сразу этого не сказали?
— Почему не сказал? А как бы это прозвучало? «Жаль тебя разочаровывать, но я сидел в тюрьме за нанесение тяжких телесных повреждений, приведших к пожизненной инвалидности, да плюс к тому я нахожусь в вашей стране незаконно, так что мне сейчас как-то не с руки выезжать за границу». Как бы ты к этому отнеслась? Ты бы вообще перестала со мной общаться.
