— Ты слишком хорошо о ней думаешь, — заметила Маргарет.
— Она действительно хорошая, — отвечал я.
Маргарет видела Эллен только на приемах, и то давно, когда Эллен выходила с мужем. Симпатии Маргарет были на стороне Каро, с которой она тесно общается, Каро, которую я не люблю; именно для Каро Маргарет искала утешительные аргументы. Теперь, в фойе театра «Хеймаркет», избегая смотреть на знакомых, неминуемо нарушивших бы нашу близость, Маргарет спросила: что, положение так однозначно? Перед Эллен дилемма — либо поверженный Роджер под боком, либо Роджер-триумфатор на недосягаемом расстоянии? Не знаю, сказал я; пожалуй, они и сами не знают.
— Но я близка к истине, — настаивала Маргарет.
Я промолчал.
— Если я близка к истине, — продолжила Маргарет, — остается только поблагодарить судьбу за то, что мы с тобой были избавлены от подобных дилемм.
Наступил понедельник — бесконечный, как в юности, когда я ждал результатов экзаменов. Гектор Роуз проинформировал, что «имеет серьезнейшие намерения присутствовать в парламентской ложе завтра вечером, в последние часы дебатов». Больше сообщений за все утро не поступило.
Я так и не позвонил Роджеру. Боюсь — и всегда боялся — пожеланий удачи (в душе я ужасно суеверен, весь в мать), поэтому решил, что и Роджер никого ни видеть, ни слышать не желает. На обед в клуб я не пошел из тех же соображений — там можно было нарваться на Дугласа или еще кого-нибудь из посвященных. Создавать видимость чиновничьей деятельности не было сил. И вот, пока все наши обедали, я поступил так, как поступал юношей, то есть пошел бродить по Сент-Джеймсскому-парку, — ловить солнце, обманываться намеками на скорую весну, а там и по книжным лавкам, теребить переплеты, убивать время.
После обеда часовая стрелка, казалось, застыла намертво; минутная шаркала как сонный дворник. Уходить раньше половины пятого не было смысла — зачем мне прения по очередному парламентскому запросу? Я позвонил секретарше, с детализацией параноика изложил план работы на следующую неделю; не удовольствовался этим, вызвал секретаршу и проэкзаменовал на предмет моего местонахождения в каждый конкретный момент времени как сегодня, так и вплоть до выходных. Наконец часы показали двадцать пять пятого. Рановато, конечно; впрочем, ждать дольше я уже не мог.
В коридоре меня окликнули. Моя секретарша, с выражением преданности делу на миленьком личике, придерживая очочки, почти бегом догоняла меня. Поделом же мне: нечего было вдаваться в подробности. Звонит одна леди, сообщила Хильда; говорит, дело срочное и крайне важное, нельзя терять ни минуты. И без того взвинченный, я запаниковал и бросился обратно в кабинет. Может, у Каро новости? Или это Эллен? Или Маргарет?
Трижды «нет». Звонила миссис Хеннекер.
— Просто в голове не укладывается! — по обыкновению без предисловий начала она.
— Что стряслось, миссис Хеннекер?
— Угадайте!
Я был не в том настроении, чтобы гадать. Выяснилось, миссис Хеннекер пять минут назад получила письмо от издателя. Издатель без обиняков сообщил, что биография супруга миссис Хеннекер «не вызовет сколько-нибудь значительного интереса широкой публики».
— Ну и что вы об этом думаете?
В голосе слышалось торжество непризнанного гения.
— Обратитесь к другим издателям, — посоветовал я поспешно. Почему я не ушел в палату раньше — тогда бы Хильда меня не догнала.
— Он говорит, текст сырой! — В сырости текста миссис Хеннекер явно обвиняла вашего покорного слугу.
— Давайте позже это обсудим, — не терял надежды я.
— Нет, — уперлась миссис Хеннекер. — Настоятельно прошу вас приехать немедленно.
Я сказал, у меня важные дела.
— А моя рукопись, значит, дело не важное?
— Мой немедленный приезд к вам совершенно исключен по целому ряду причин, — сказал я. — Ибо я занят сегодня весь вечер, и завтра, и вообще вплоть до выходных.
Миссис Хеннекер была неумолима.
— Вынуждена заметить: ваши аргументы не выдерживают никакой критики.
— Весьма сожалею, — процедил я.
— Абсолютно никакой критики. По-моему, вы не вполне понимаете суть проблемы. Мне было сказано… Впрочем, лучше я все письмо вам прочту.
Я сказал, что тороплюсь.
— По-моему, вы не умеете расставлять приоритеты.
Я сказал «Всего наилучшего» и повесил трубку.
Уже на выходе из коридора я услышал телефонный звонок. Я был уверен: это опять миссис Хеннекер, — и не стал возвращаться.
Голос миссис Хеннекер с упорством маньяка преследовал меня даже на Грейт-Джордж-стрит, где свет фонарей особенно акварелен; мне казалось, нервозность моя вызвана именно им, а вовсе не тем, что я скоро услышу в парламенте. Я поднял голову. Небо лиловое, на башне Святого Стефана как раз включили подсветку. Сколько раз я видел и такое небо, и подсвеченный Биг-Бен, но именно сегодня они в совокупности всколыхнули воспоминание, от которого засосало под ложечкой. Сначала мне казалось, что и в этой смуте повинен настырный голос; я попытался понять, откуда у воспоминания ноги растут. Не получилось. Может, из того ужина на Лорд-Норт-стрит, на который мы с Маргарет приехали до срока и тянули время у церкви Святой Маргариты? Тогда тоже как раз загорелась подсветка — но не было никакого сосущего чувства, мы думали только, как бы получить максимум светского удовольствия и снова оказаться дома, наедине.
Центральное лобби гудело от светской активности, депутаты отлавливали избирателей и просто знакомых, тащили пить чай. Я вошел вложу госслужащие, окинул взглядом зал — от силы сотня депутатов. Атмосфера еще не достигла нужной степени накала. Выступал первый представитель оппозиции — судя по интонациям, нам грозила обстоятельная, затяжная речь. Ничего принципиально нового, масса банальностей, достойная лучшего применения убежденность. Стандартная речь, этакий парламентский разогрев. На время даже голос миссис Хеннекер оставил мой мозг в покое.
Роджер обмяк на передней скамье, подбородок на сцепленных пальцах; за его спиной услужливо расположился Том Уиндхем. Рядом с Роджером — еще три министра, Коллингвуд в их числе. Депутаты входили и выходили, заполняемость зала была точечная; некоторые вообще дремали. Ни дать ни взять провинциальный городской совет, заседание из разряда посещаемых из чистого человеколюбия, на повестке — разовая материальная помощь местному театру.
В ложе уже сидели Дуглас и двое наших, из Уайтхолла. Дуглас строчил записку на откидном столике, но при виде меня приветливо улыбнулся. Профессионалы, их ничем не удивишь. Тем более что до кульминации еще зевать и зевать. Начало всегда скучно, как первый час крикетного матча на первенство графства или пересказ салонной пьесы.
Я решил пройтись по спикерской галерее. Наткнулся на Каро с Маргарет.
— Этот ничего, вроде наш человек, — шепнула Каро.
Они собирались на Лорд-Норт-стрит перекусить. Знали, что я не стану есть, пока все не закончится.
— Приходите потом за Маргарет, — шепнула Каро, на этот раз мне.
Сочла, что неприязнь в спасательной шлюпке неуместна. Смотрела на меня дерзко и диковато, точь-в-точь как Сэммикинс, когда затевал пари. Конечно, хорошего настроения от Каро никто не ожидал — но она была не встревожена, а скорее возбуждена, и возбуждение отдавало не только раскаянием поставившего на аутсайдера, но и отчаянным: «Ай, не выиграю — так хоть нервишки пощекочу».
Я вернулся вложу, сел рядом с Дугласом. Теперь говорил министр военно-морского флота. Тоже не теряется, думал я; могло быть хуже. Министр военно-морского флота жонглировал теми же фразами, что и представитель оппозиции, — предсказуемые, как реплики персонажей комиксов, они, пожалуй, вызвали бы у обозревателя из какой-нибудь Внешней Монголии вполне правомерный вопрос: а в чем, собственно, суть разногласий? Оба злоупотребляли термином «устрашение». Министр военно-морского флота напирал на «потенциальное сокращение» — не скорейшее, а именно «потенциальное, оправданное в том случае, если мы будем уверены, что оно должным образом повлияет на прочих игроков». Фигурировали также «щит и меч», «ударная сила» и «сдерживающее начало». Абстракция навыворот — слова лишаются квинтэссенции значения и, полые, приобретают особую, политическую полезность.
И в этой, и в последующих речах меня интересовали отнюдь не схема изложения либо аргументация — этого я за годы работы наелся, нет. Я как одержимый вычислял закономерность между аргументами и позицией оратора на завтрашнем голосовании. Собственно, за этим я и пришел. Зал до некоторой степени заполнился, ближе к ужину опять опустел. До девяти вечера сюрпризов не было. Один заднескамеечник-лейборист выразил взгляды, очень сходные со взглядами Фрэнсиса Гетлиффа или моими взглядами. Мы уже знали: многие лейбористы намерены воздержаться. Точное количество этих «многих» оставалось под вопросом; впрочем, оно в любом случае было неутешительно. Не важно, что эти воздержавшиеся означали поддержку политики Роджера — Роджер не мог воспользоваться такой поддержкой. Член группы лорда А — или какой-нибудь американский адмирал — счел бы взгляды упомянутого заднескамеечника-лейбориста реакционными. Лорд А сам произнес речь весьма двусмысленную — озвучил подозрения относительно намерений правительства и свою готовность голосовать за эти намерения. Другой ультраправый, на которого мы уже не рассчитывали, последовал примеру лорда А.
