— Ты дома?
И торопливо, побежав на свет, захлеставший в пролом, боясь обжечься ошибкой:
— Да. То есть могу быть через тридцать минут. Даже раньше, — ну, ну, дыхание — это?
— Я заеду?
Кристианыч оценил, что Эбергард не приходил раньше, в его старое, высыхающее лицо Эбергард смотрел напряженно — единственно доступное ему отверстие в тот этаж, отдел неба, где решается всё про него сейчас — так, на вид вроде страшного ничего, покой, прежнее, не без лукавого «наслышан я».
— Пилюс сказал: шесть заявок…
— На, — Кристианыч посмотрел в часовое стеклышко, — семнадцать ноль восемь только одна — ООО «Тепло и заботу каждому». Профи! — и протянул пожать ладошку: мастерство признаю; странно видеть, как, усмехаясь, Кристианыч молодеет, как что-то радует его — вот что радует его. — Проведем аукцион, и у тебя здесь, — он обозначил направления вокруг себя, все, кроме «вертикально вниз», — останутся только рабочие моменты, и всё вот это, — он показал, как сгребают и выбрасывают со стола подсолнечную шелуху, при скоплении предрасположенную к самовозгоранию…
— Мне главное — суд.
— Мы же договаривались, — серьезно сказал Кристианыч. — Я. И Хассо. И префект. С судом мы тебе поможем. Судья Чередниченко. Когда суд?
— Перенесли на начало марта. Тянут те адвокаты. Моя же, бывшая, родила… Кормящая мать и всё такое. То судья на больничном…
— Суд выиграешь. Думай, что потом. Завтра в пятнадцать ноль-ноль результаты аукциона будут на сайте.
В машине Эбергард думал: постеснялся спросить, вернется ли префект из больницы, что слышно: утвердят ли мэра… О «после суда» — всё больное…
Вернется Эрна — сможет ли с ней? Вытерпит ее непослушание, непохожесть на то обязательное, что ему надо? Нужна она ему? Что ему остается другого? Жить и потихоньку забывать. Так редко слышал он «папа!». Готов, чтобы росла Эрна без него? Росла какое-то время с ним. А потом без него. А он продолжит жить без этой девочки, начнет растить новую дочь, хотя не имеет права ее любить, — с исчезновением Эрны в нем пропадут железы, клетки, телесные нити, отведенные для любви… Или сможет полюбить Эрну вновь… Ведь они еще совсем недалеко и — может быть, может быть всё, может быть!!! Долго смотрел на взывающий неопределившийся, но — взял, теперь не мог не отвечать.
— Приветствую! — Чужой, грязный голос заполнил его слух, переползая в… и заполняя жизнь, спрошу «кто это?». — Это Роман. Что со Степановым. У нас как там погода на завтра? Ситуация контролируется?
— Роман, мы договорились держать связь через Степанова. Завтра в три результаты вывесят в Интернете. Больше не звоните мне.
— Я должен знать, я вкладываю…
Эбергард отключился; Вероника-Лариса отступала от него по квартире, потерянно дотрагиваясь до столешниц, мебельных ручек.
— Ты, наверное, хочешь поужинать? У меня, правда… — Неловко заглянуть в холодильник. — Но если у тебя есть время, я сбегаю… Хотя бы чай? Печенье. Чай с печеньем. Чай? Не надо? Спешишь? Нет? Ничего… не надо?
Он в лифте еще решил: последний раз, не пропустить возможность, до суда, и раз так — уж попользоваться полностью, и просил Веронику-Ларису о некоторых вещах, позволяющих лучше рассмотреть и запомнить, и делал то, что называлось бы «ласкать», дольше обычного, не стесняясь возвращаться к уже просмотренным частям и расположениям, если вспоминался упущенный угол зрения или способ удовольствия, не смотрел только в лицо — она всё исполняла, и, прежде чем покинуть, закончить с этим, он остановился и проверил себя: всё? ничего он не забыл? Чего-то такого, чего вдруг захочется потом опять? Всё? Всё. В «корзину»? Да.
Она пошептала о счастье, волшебстве, подбираясь к «любви», чтоб та следом позвала взаимность, но встрепенулась:
— Тебе не пора идти? Не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня, — уже почитала рыболовецкие журналы: подтаскивая рыбу, нельзя всё время тянуть, леске нужно давать слабину, проявлять понимание его трудностей и подчеркнуто уважать тех, кого совместно обманывают, — обманутые не должны стра дать, есть же гуманные способы умерщвления! После душа уже не обнимал Веронику-Ларису, чтобы не забрать запахи и волосы недомашней длины и расцветки; не поговорили про суд, он и так знал, что осталось, — органы опеки; посмотрел, и часы сказали ему: «уложился».
Эбергард шел к машине, как легкораненый, морщась и трогая рукой себя: в каком месте задело?
Улрике не встречала, не выключила телевизор — на лежанке своей, боком, живот рядом, — ясно, ясно, как будто он не с работы, не для нее он допоздна каждый день… Эбергард посмотрел в зеркало, чтобы собрать нужное лицо, закрепить и запомнить и таким держать весь период использования.
Вот она — та, что тогда… А теперь лицо распухло в среднюю мордочку, губки поизносились, кожа измялась. Хотя и он… Улрике тихая, и он не подошел «что случилось», словно знали оба, что случилось; Эбергард бесился: не знает жизни, не умеет ничего сама, единственное достижение — разрушение его семьи, вычти из ее жизни Эбергарда с его возможностями — что останется? Пудра, рваные колготки?
— Я что, не буду ужинать сегодня? — пустой кухонный стол, неизменность позы.
— Извини. Сейчас. — Плакала только что? — Неважно себя чувствовала. Болел живот, — Улрике частями поднималась. — Думала, ты ел где-нибудь.
— Где? Где я мог поесть? — Что за бред!
Она вздохнула:
— Где-нибудь. Бывает, ты поздно приезжаешь и говоришь: был на встрече, поужинал…
Эбергард старался держаться подальше, скрывая забинтованный бок, бинты с распускающейся кровью, сожженную йодом кожу; она не может ничего знать, а словно — всё знает! — не может знать, и поэтому должна! — нажать! Отодвинуть!
— Я понимаю, тебе трудно. И когда родится малыш — будет трудней, но ты — дома, в покое… А у меня сейчас — ад, каждый день… Самые страшные дни в моей жизни. — Кому еще скажешь? — Решается наша судьба… Я не сплю… Я должен выдержать всё — спасти нас! Не знаю, получится или нет! Всё может кончиться хоть завтра…
Улрике застыла, защищающе схватившись за живот, захныкала (не знает! чист!):
— Зачем ты меня пугаешь? Зачем так страшно говоришь? Что случилось?
— Меня могут уволить, — сам впервые назвал вслух, окликнул возможное, и его пробила дрожь.
— Из-за выборов? — Улрике обняла его. — Если округ не наберет процент?
— Из-за всего.
— Всё равно. Ты не должен расстраиваться так. Мы же вместе.
— Ну и что?
— Пока все живы, пока живы наши мамы, здоровы детки — ничего страшного не происходит…
Дура, подумал он, я буду жить с дурой, зажравшейся, заспавшейся, забалованной дурой.
— Ты не поняла. Что всё сразу изменится. У нас не будет ничего!
— Да что значит не будет ничего? Ты будешь? Я буду? Эрна будет? У нас родится дочка. Что тебе нужно еще? Ты меня любишь?
— При чем здесь это? — Эбергард отстранился, встал и, раскопав на подоконнике нужное, швырял на пол. — Вот этого не будет, — каталоги отделочных материалов! — падали! — проекты квартирных комнат — в полный цвет! — Вот этого!! «Загородная недвижимость» — еще! — «Дома на Кипре — лучшие предложения», «Квартиры в Великобритании», «VIP-отдых с маленькими детьми» — ишь ты, готовится уже!!! — Вот этого! — срывал с запястья часы, дернул пиджачный ворот, распахнул холодильник. — Вот этого всего… И таких врачей! Таких машин! Всего, что у тебя есть, к чему привыкла! — не перечислять же, что покупал ей раньше и что с радостью и без счета себе и своей маме купила за последнее время сама — за его деньги! — должна понимать!
— Ты устал… Перемены, может, и к лучшему… У всех бывают трудности. Мы справимся. Выберешь другую работу, еще лучше…
Он цапнул чашку — разбить!!! — но увидел, как почернели от страха глаза Улрике, и унял себя — не понимает, живет как гусеница…
— Ты знаешь, как я работаю? Ты знаешь, откуда у нас деньги? Не знаешь. А тратить нравится! Я двенадцать лет — вот с такого, — показал на пол, — и цеплялся сюда, сюда, сюда, выстраивал отношения, пробивал… Это такая игра, в которой нельзя начать еще раз: или ты идешь дальше и только вверх, или — тебя больше нет. Мне скоро сорок лет, если ты забыла! И я уже привык жить со всем этим, уже привык к своему будущему — я не представляю, как мы будем без всего этого!!! Меня никто больше не возьмет, за мной никого нет! И за тобой никого нет! Сдавать квартиру, самим ехать за кольцевую… Сейчас окончательно делится народ — кто встроился, пойдет навсегда наверх, остальные навсегда вниз. Понимаешь?! Такого времени больше не будет!
— Почему так грубо со мной?.. Может быть, я не понимаю — я ничего не понимаю! Но почему так со мной — я же беременная, мне нельзя волноваться… — Улрике повалилась на диван, и он внимательно наблюдал и слушал, словно добивался именно этого, как плачет она в сомкнутые ладони, в свою темноту. — Ты же не один… Скольких уже монстр уволил… И Фриц, и Хериберт…
