— Нет, — говорит мама, — поверьте мне, я вам от души советую! Опомнитесь, не делайте этого. Откажитесь, пока не поздно. Вы сами убедитесь — это непростительная глупость! Не пройдет и недели, как вы раскаетесь. Потерять легче легкого, а попробуйте получить обратно! И потом, ведь вернется же он когда-нибудь… Я имею в виду вашего мужа.
Анна Матвеевна вздыхает, опирается на тумбочку — устала, наверно, — и разглядывает маму.
— Что вы на меня так смотрите? — удивляется мама. — Я исключительно добра вам желаю.
— Нина Владимировна, золотко вы мое, — говорит Анна Матвеевна. — С вас портреты писать надо. С вашей веры во все хорошее. Вы, наверно, и газет не читаете.
— Зачем я стану читать всякую дребедень!
— А вы все-таки загляните, в газетах сейчас много интересного пишут: про арест писателей, про ликвидацию Антифашистского комитета, про «Дер Эмес»… Вам тоже не помешает быть в курсе дела.
— Павел, — спрашивает мама, — что это она говорит? Что там случилось с «Дер Эмесом»?
Папа откладывает в сторону газету и принимается скоблить ногтем большого пальца указательный.
— Не знаю, Нинусенька…
— Что значит, не знаешь? Все знают, а ты не знаешь. Можно поверить!..
— «Дер Эмес» закрыт.
— Как? Почему? А что же Соломон?
— Нинусенька, не задавай, пожалуйста, бесполезных вопросов.
— Нет, но нужно же как-то справиться… Позвонить, выяснить. Они же собирались давать отрывки из твоего романа.
Папа ничего не отвечает, подходит к вешалке и начинает одеваться.
— Ты что, уходишь? Куда? Почему ты молчишь?
— Хочу пройтись, — говорит папа. — Надеюсь, это не вызывает твоих возражений?
— Боже мой, что за тон! — Мама поджимает губы. — Проходись. Кто тебе не дает? Хочешь проходиться — проходись себе на здоровье. Кошмар какой-то: каждое слово в штыки, нельзя уже ни спросить ничего, ни сказать…
Папы нет. Мама спит. Бабушка тоже спит на своем сундуке. Пока не будет готова раскладушка, я сплю с мамой, в ее кровати. Мама давно уже, как только мы вернулись с дачи, заказала для меня раскладушку, но никак не может достать для нее брезент. Деревянную часть Макар Федорович смастерил, а брезента все нет.
Я лежу рядом с мамой и смотрю на лампочку под абажуром. Этот абажур мы сделали сами из старого ржавого каркаса. Мама велела мне обкрутить каркас голубой гофрированной бумагой, накинула на него шелковый платок, который папа привез из Германии, и получился очень даже красивый абажур. Это Нина Ильинична, наша соседка со второго этажа, научила ее сделать такой абажур.
Я смотрю, смотрю на лампочку и почти что засыпаю. Почти не слышу, как папа зашел в квартиру. Он распахивает дверь в комнату, но никак не может перешагнуть порог — держится за косяк и покачивается.
— Явился! — говорит мама. — Слава тебе господи… Приполз наконец! Прогулялся, что называется… Два часа ночи! Порядочные люди давно спят.
— Так точно… — Папа пытается облизать губы и не может.
Он очень-очень пьян. Лицо совсем белое.
— Да, Мусенька… моя Кисонька…
Кому это он говорит? Кто Мусенька? Может, он вообще не понимает, где он? Стоит, раскачивается возле двери и вдруг шлепается с размаху на нашу кровать. Плюхается головой маме на живот, ноги скользят по полу.
— Мусенька… обожаемый… Мусик… Не сердись… Я немного пьян… Я выпил одну-единственную крохотную рюмочку… Не будем ссориться…
Он, кажется, так и собирается тут уснуть.
— Ах, боже мой, ну что это? — Мама трясет его. Тянет одеяло из-под его головы.
— Да, милый… Обожаемый Мусик! — Он приподымается — глаза мутные, стеклянные, хватается рукой за ее рубаху, за белое колено, торчащее из-под одеяла, снова падает ей на живот.
Она тянет, тянет одеяло. Что она делает? Она же будет голая! Совсем голая! Рубаха задралась вверх. Зачем же она это делает? Зачем тянет одеяло?! Вся голая… Папина щека лежит на ее голом животе! Прямо около пупка. Это же не подушка… Не подушка!..
— Павлик… Павел… — бормочет мама.
Я стараюсь оттолкнуть его.
— Ничего, ничего… — Она запускает руку в его волосы.
Я вскакиваю и обеими руками, со всей силы отпихиваю его от нее. Она загораживается от меня. Вместо того чтобы загораживаться от него, она загораживается от меня! Он сползает лицом с ее живота, сползает ниже… Он пьяный, он сошел с ума!
— Ничего, ничего…
Что ничего? Что ничего?! Отпихивает меня! А-а-а!..
— Ты что? Что ты? Тише… Успокойся… — И сильней отталкивает, отодвигает меня.
Он пьяный, но она же не пьяная! Она что, сошла с ума?! Сошла с ума?
— А-а-а!.. А-а-а!.. — Я боюсь, боюсь! Я толкаю его, бью, толкаю ее, бью их обоих. — А-а-а-а-а!..
— Боже мой!.. Что же это? — бормочет она. — Тише ты!..
— А-а-а!!! А-а-а!..
Папа подымает голову, смотрит на меня. Хмурится — наверно, понял, наверно, узнал меня! Встает, с трудом подымается на ноги и отходит к своей кровати. Падает на нее и так и засыпает — в пальто, ботинках и галошах. Мама лежит голая, в задранной рубахе, без одеяла. Лежит и только тоненько-тоненько всхлипывает:
— Боже мой… Боже мой…
Я сижу на краю кровати и вся дрожу. Бабушка спит.
— Я, юный пионер!.. — читает старшая пионервожатая, и мы повторяем за ней дружно:
— Я, юный пионер!!!
— Союза Советских Социалистических Республик…
— Социалистических Республик!..
— Перед лицом своих товарищей…
— Своих товарищей!
— Торжественно клянусь!
— Торжественно клянусь!!!
Можно было и не учить наизусть, если она все равно читает.
Нам повязывают галстуки, прикрепляют на фартук пионерский значок, мы отдаем салют.
— Теперь вы должны учиться еще лучше, — говорит старшая пионервожатая, — и активно участвовать в нашей пионерской жизни.
После уроков приходит фотограф. Марья Трофимовна выстраивает нас возле своего стола и сама усаживается перед раскрытой книгой.
— Смотрите все на Риточку.
Нет, я не буду смотреть на Риточку. Почему это я должна смотреть на Риточку? Может, я хочу смотреть на фотографа. И вообще, непонятно — если нас приняли в пионеры, должны фотографировать на линейке под красным знаменем, а не возле Марьи Трофимовны!
Наденька с Макар Федоровичем вешают шторы на окошко. Вообще-то папа привез эти шторы из Германии, но мама вначале ни за что не соглашалась их вешать: говорила, что терпеть не может, чтобы какие-то тряпки загораживали ее цветы. Но потом тетя Аня все-таки убедила ее повесить. Папа все время предлагал повесить: «Нинусенька, комната без штор выглядит как сарай. Ты знаешь, я ненавижу голые рамы». Но мама тогда не уступала. Теперь она наконец уступила и привела Макар Федоровича, чтобы тот прибил палку.
Шторы полотняные, на них вышиты зеленые ветви с зелеными листиками и коричневые олени, похожие на того Оленьчика, что был на бабушкиной картине. Очень хорошие шторы, только на одной половинке есть маленькая кругленькая заплатка. Так, когда штора лежит, заплатку почти не видно, но на окне материя просвечивает, и заплатка кажется темным пятнышком. В углах на обеих половинках вышиты инициалы. Красивые немецкие инициалы. Мне бы ни за что так не вышить. Никакой девочке так не вышить. Наверно, та немка, которая вышила эти замечательные буквы, была взрослая. Интересно, какое у нее было лицо? И какая комната? Папа говорит, что немцы не живут в коммунальных квартирах. У многих даже есть собственные дома. Если бы немцы победили, что бы они могли у нас взять? Мой зеркальный шкафчик? Мамину юбку они не стали бы брать, она опрокинула на нее подсолнечное масло. И мою шубу, вытертую до дыр, тоже не потащили бы в Германию… А у них там вон сколько всего нашлось…
— Убирай свою сковороду! — визжит на кухне Наина Ивановна. — Расставилась! Сковороду свою убирай или кастрюлю давай убирай! Нашлась барыня! Тебе одна конфорка положена, вот и занимай одну, а не две!
— Да ты по три занимаешь! Ты-то сама по три занимаешь! — кипятится Елизавета Николаевна. — Сколько раз я с работы приду, и чайника поставить негде!
Я как будто не слушаю их. Я сижу и делаю уроки. Они долго еще кричат, потом Наина Ивановна уходит в свою комнату, хлопает дверью и запирается. Елизавета Николаевна тоже уходит в свою комнату. Я выхожу в уборную, а потом иду на кухню мыть руки. Никого нет… Я делаю шаг к столу Наины Ивановны. Никого нет… Беру с ее стола половник и быстренько выбрасываю в мусоропровод. Зажигаю газету, которая валяется на табуретке, — спички всегда лежат на плите. Никого нет… Бросаю горящую газету вслед за половником. Мою руки и иду обратно в комнату. Делать уроки.
— Что это? Что за вонь? — Мама принюхивается, встает, идет на кухню. Пламя бушует и воет в трубе мусоропровода. Мне нравится, как оно бушует и воет. Елизавета Николаевна, Прасковья Федоровна и тетя Настя наполняют кастрюли и ведра водой и выплескивают в мусоропровод. Они льют туда воду, а оттуда рвутся языки огня и дыма. Мама и бабушка топчутся рядом.
