Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Рядом с ним стоял навытяжку паршивец Мо Янь со своими прищуренными глазками.

— Брат Симэнь, не пей больше, секретарь Хун зовёт, указания дать хочет!

— Секретарь Хун? — покосился на него Цзиньлун. — Кто такой, мать его, секретарь Хун?! Указания дать хочет… Это я его позову и дам указания!

— Брат Цзиньлун, — гадливо продолжал Мо Янь, — вы с Хучжу на дереве развлекались, а брат Цзефан увидел. Так взбесился, что дюжине здоровенных парней было не утихомирить. Стальной прут с палец толщиной перекусил. Сходить бы тебе к нему, как-никак брат родной.

— Брат родной? Кто это ему брат родной? Если только ты, паршивец!

— Брат Цзиньлун, — не смутился Мо Янь, — пойдёшь не пойдёшь — дело твоё, во всяком случае, я тебе передал.

Мо Янь умолк, но уходить, похоже, не собирался. Ногой подкатил к себе валявшуюся бутылку, потом быстрым движением нагнулся и поднял. Прищурившись, глянул вовнутрь — что там смотреть: зелень одна, — опрокинул остатки в рот, причмокивая и прищёлкивая языком, и ну изливать свои восторги:

— Славная вещь байгар «инчжи», не зря так назвали![188]

Цзиньлун поднял зажатую в руке бутылку, запрокинул голову, с бульканьем вылил в горло всё содержимое — по помещению разлился густой аромат, — потом швырнул в сторону Мо Яня. Тот поднял навстречу свою. Бутылки ударились одна о другую, и осколки со звоном посыпались на землю.

— Катись отсюда! — взревел Цзиньлун. — Убирайся, мать твою! — Мо Янь понемногу пятился, а Цзиньлун стал подбирать всё, что было под рукой, — тапки, отвёртку, гаечный ключ, — и швырять в него. — Шпион проклятый, паршивец! — ругался он. — Убирайся, чтоб глаза мои не видели!

Мо Янь отступал всё дальше, успевая уворачиваться и бормотать при этом:

— Вот психи-то, один ещё не оклемался, так этот спятил!

Покачиваясь, Цзиньлун встал. Держался он нетвёрдо, как игрушка-неваляшка, по которой шлёпнули ладонью. Под светом луны бритая наголо голова вышедшего за дверь Мо Яня походила на изумрудно-зелёный арбуз. Спрятавшись за деревом, я наблюдал за этими двумя чудаками, опасаясь, что Цзиньлун может упасть на стремительно крутящийся приводной ремень генератора и его изрубит на куски. Но этого не произошло. Он лишь перешагнул через ремень, потом перешагнул обратно, выкрикивая:

— Спятили!.. Спятили!.. Все, мать его, спятили!..

Взял стоявшую в углу метлу и вышвырнул на улицу. За ней полетело жестяное ведро с дизельным топливом, и под светом луны его запах смешался с ароматом цветущих абрикосов. Пошатываясь, Цзиньлун подошёл к генератору и склонил к нему голову, будто собрался завести разговор с бешено крутящимся маховиком. «Осторожно, сынок!» — рвался из меня крик, и я напрягся всем телом, чтобы, если потребуется, рвануться к нему на помощь. Он наклонился так низко, что почти касался кончиком носа стремительно вращавшегося ремня. Да осторожнее же, сынок, ещё чуть-чуть, и без носа останешься. Но этой трагедии тоже не дано было случиться. Он протянул руку к дроссельной заслонке и утопил её. Дизель дико взвыл, будто ему мошонку придавили, яростно задрожал и брызнул во все стороны мазутом. Из выхлопной трубы повалил чёрный дым, затряслись и болты, крепящие двигатель к деревянной основе, и казалось, он в любой момент может сорваться. Стрелка мощности стремительно пошла вверх и быстро преодолела предельный показатель. Висевшая в генераторной мощная лампа ярко вспыхнула и взорвалась. Горячие осколки разлетелись во все стороны, ударяясь в стены и балки. Чуть позже я узнал, что в это же время взорвались все лампочки на свиноферме и все помещения так же, как и генераторная, погрузились в темноту. Узнал я впоследствии и то, что перепуганный взрывом Дяо Сяосань, который заигрывал с Любительницей Бабочек перед её калиткой, сунул зеркальце в зубы и вёрткой тенью помчался к себе в загон. Дизель взревел пару раз ещё яростнее и испустил дух. Послышались сильный удар о стену лопнувшего приводного ремня и горестный вопль Цзиньлуна. Сердце ухнуло вниз. «Всё! — мелькнула мысль. — Сыну моему Цзиньлуну, как пить дать, конец пришёл!»

Мрак постепенно рассеялся, в помещение проник лунный свет. Стало видно поднимающегося с земли Мо Яня. Перепуганный взрывом, он приник к земле, высоко выставив зад, — ну ни дать ни взять страус, который при опасности прячет голову, не заботясь о гузке. Любопытному, но робкому, бездарному, но упрямому, тупому и хитрому одновременно, этому паршивцу не по плечу были и добрые дела, которые принесли бы добрую славу, и скандально громкие худые. Этакий персонаж, который всегда доставляет хлопоты и оказывается виноватым. Я знал про его делишки, насквозь видел, что у него за душой. Встав на ноги, этот паршивец, как пугливый зверь, проник в залитую лунным светом генераторную. Видно было распростёртого на полу Цзиньлуна: в свете, проникавшем через оконный переплёт, он лежал как разорванный взрывом снаряда труп. Полоска света освещала его лицо, спутанные волосы, откуда сороконожкой сбегали отливающие синевой полоски крови. Паршивец Мо Янь наклонился с разинутым ртом, чёрными, как поросячий хвост, пальцами потрогал кровь. Сначала поднёс к глазам, потом понюхал, а потом ещё и лизнул. Что вообще на уме у этого негодяя? Ведёт себя так странно, так непостижимо, что теряется даже такая феноменально одарённая свинья, как я. Неужели он может по виду крови Цзиньлуна, по её запаху или вкусу определить, жив тот или мёртв? Или решить этим замысловатым способом, настоящая кровь у него на пальцах или красная краска? Пока я терялся в догадках, вызванных его странным поведением, этот паршивец вдруг вскрикнул, словно проснувшись от кошмарного сна, высоко подскочил и с пронзительным воплем выбежал из генераторной.

— Сюда, скорее сюда! — чуть ли не ликующе орал он. — Смотрите, Цзиньлун умер…

Может, он заметил меня за деревом — всё равно полностью не спрятаться, — а может, и нет. В свете луны пёстрые цветы абрикосовых деревьев так сверкали, что в глазах всё мешалось. Внезапная смерть Цзиньлуна, возможно, была первой в его жизни вестью, стоящей того, чтобы донести её людям. Рассказывать что-то деревьям он не считал нужным, а только бежал и вопил. По дороге споткнулся о кучку свиного дерьма и грохнулся носом. Я хвостиком следовал за ним. По сравнению с его неуклюжей поступью я двигался легко и быстро, как мастер боевых искусств из романов уся.

Заслышав эту весть, все стали выскакивать из помещения, лица в лунном свете казались зеленовато-жёлтыми. Цзефан уже не кричит — значит, свалился под воздействием лекарства. Баофэн прижимает к щеке смоченную в спирте ватку: её порезало осколком взорвавшейся лампочки. Ранка зажила, но еле заметный шрамик остался, как напоминание о невозможной сумятице того вечера.

Народ в смятении устремился к генераторной: кто спотыкался, кто пошатывался, кто нёсся сломя голову. Мо Янь бежал впереди всех, по дороге то и дело оборачивался и в красках расписывал увиденное. Я испытывал к этому болтуну непреодолимое отвращение, не важно, родственник он Цзиньлуну или нет. Закрыл бы он свой поганый рот! Пробежав несколько шагов, я спрятался за дерево, вырыл из земли кусок черепицы, перекусил пополам — слишком большая — зажал копытом правой передней ноги и, встав на задние ноги на высоту человеческого роста, тщательно прицелился в его сверкающее, будто покрытое тунговым маслом лицо. Потом бросил тело вперёд для инерции и метнул черепицу. Но не рассчитал и попал в лоб Инчунь.

Ну просто как в пословицах — «коль крыша в доме протекает, тут же дожди зарядят» и «больную утку хорёк и сцапает». При звуке удара я задрожал от страха, вмиг ожили воспоминания далёкого прошлого. О Инчунь, досточтимая жена моя! В тот вечер ты стала самой несчастной из людей. Один из сыновей сошёл с ума, другой умер, у дочери рана на лице, а сама ты получила от меня удар, от какого и помереть недолго!

И меня вырвался мучительный протяжный вопль. От стыда и угрызений совести я уткнулся рылом в землю, потом набросился на оставшуюся половину черепицы и разгрыз в порошок. Как в кадре из высокоскоростной съёмки в кино, изо рта Инчунь серебряной змейкой, пританцовывающей в лунном свете, вырвался печальный крик, а сама она упала на спину, словно фигурка из ваты. Не надо считать меня свиньёй, которая не разбирается в том, что такое высокоскоростная съёмка. Да в те годы режиссёром мог стать любой! Всего-то нужно — светофильтр, давай, камера наезжает, отъезжает, общий план, крупный план, смена положения, момент, когда, ударившись о лоб Инчунь, плитка крошится на осколки, они летят в разные стороны, а потом разлетаются и капельки крови. P-раз, перспектива людей с разинутыми ртами и испуганными взглядами… Инчунь лежит на земле.

— Мама! — раздался крик Баофэн. Позабыв про свою рану и скинув ватку на землю, она отбрасывает сумку, опускается на колени рядом с Инчунь и, обняв правой рукой за шею, осматривает рану на лбу. — Мама, что с тобой…