Мо Янь - Устал рождаться и умирать

— Какая же ты коварная и жестокая тварь, Шестнадцатый, посмел укусить хозяина! Ну погоди, настанет день, я тебе покажу, на что способен.

Я про себя лишь посмеивался. А он набрал лепестков, смешал с землёй и наложил на раны, приговаривая:

— Земля — это террамицин, цветы — цветочная почка, противовоспалительное, дезинфекционное, р-раз, и хорошо! — Потом опустил рубашку и как ни в чём не бывало припустил в сторону генераторной.

В это время до меня чуть ли не ползком добралась урождённая Бай. Её лицо заливал пот, она задыхалась:

— Шестнадцатый, как тебе удалось убежать, а, Шестнадцатый? — Она потрепала меня по голове. — Будь умницей, возвращайся в загон. Убежал вот, а секретарь Хун меня винит. Ты же знаешь, я — помещичья жена, а это дело нехорошее. Секретарь Хун только из заботы определил тебя откармливать, ты уж мне неприятностей не доставляй…

В душе всё смешалось, на землю закапали слёзы.

— Ты плачешь, Шестнадцатый? — Она ничуть не удивилась, только больше опечалилась. Потрепала меня за ухо и подняла голову, словно обращаясь к луне. — Вот умрёт Цзиньлун, хозяин, никого из семьи Симэнь и не останется…

Но Цзиньлун, конечно, не умер. Иначе всему этому представлению пришёл бы конец. Баофэн оказала ему помощь, и теперь он разошёлся, заливаясь пьяными слезами. Глаза кровью налились, знать никого не желает.

— Жить не хочется, не могу больше… — стонал он, ухватившись за грудь. — Тяжело-то как, хоть помирай, мама дорогая…

Подступивший Хун Тайюэ схватил его за плечи и стал трясти.

— Цзиньлун! — ревел он. — Это куда годится?! Какой ты коммунист?! Какой секретарь комсомольской ячейки?! Просто руки опускаются! Краснеть за тебя приходится!

К нему бросилась Инчунь, оторвала от Цзиньлуна и встала между ними, прикрикнув:

— Не позволю так обращаться с моим сыном! — Потом повернулась, обняла Цзиньлуна, который был выше её на голову, и стала гладить по лицу, приговаривая: — Ты мой хороший, не бойся, мама здесь, мама в обиду не даст…

Хуан Тун покачал головой и, стараясь не смотреть людям в глаза, по стеночке выбрался из генераторной, достал клочок бумаги и привычно скрутил самокрутку. Когда этот коренастый человек прикуривал, высветилась его всклокоченная рыжеватая бородка. Оттолкнув Инчунь и растолкав пытавшихся остановить его, Цзиньлун бочком выскочил наружу. Лунный свет голубоватой вуалью окутал ему руки и плечи. Казалось, ему и падать было не жёстко, и он стал кататься по земле, как уставший от работы осёл.

— Мама, тяжело-то как, хоть помирай… — выл он. — Ещё бы пару бутылочек, ещё бы пару бутылочек, ещё бы пару…

— С ума сошёл или пьян? — сурово обратился Хун Тайюэ к Баофэн.

Рот у неё дёрнулся, на лице мелькнула презрительная усмешка:

— Пьян, должно быть.

Хун Тайюэ окинул взглядом Инчунь, Хуан Туна, Цюсян, Хэцзо, Хучжу… Безысходно покачал головой, словно бессильный что-то поправить отец, и вздохнул:

— Ну подвели меня вконец… — и, покачиваясь, побрёл прочь, но не к тропинке, ведущей в деревню, а наискосок в абрикосовую рощу, оставляя на ковре из цветочных лепестков цепочку голубоватых следов.

Цзиньлун продолжал свой цирк, катаясь по-ослиному.

— Сбегайте кто-нибудь за уксусом, — раскудахталась У Цюсян. — Хэцзо, а, Хэцзо, смотайся домой. — Хэцзо стояла, обняв ствол абрикоса и прижавшись к нему лицом. Казалось, она слилась с ним в одно целое. — Хучжу, может, ты сбегаешь? — Но силуэт Хучжу уже растворился вдали в лунном свете. После ухода Хун Тайюэ все тоже стали расходиться, даже Баофэн закинула сумку на плечо и пошла прочь. — Баофэн, — окликнула её Инчунь. — Сделала бы братцу укол, ведь выгорит у него всё внутри от винища этого…

— Вот уксус, вот! — Это влетел с флакончиком уксуса Мо Янь. Вот уж скор на ногу. И рвения хоть отбавляй. Воистину из тех, что, услышав шум ветра, знают, что пойдёт дождь. — Достучался в буфет, открыли, так этому гаду Лю Дунгуану только наличные подавай. А я говорю, мол, это для секретаря Хуна, на его счёт запиши. Тут он замолк и налил чуток…

Третьему Суню пришлось попотеть, чтобы обездвижить катавшегося туда-сюда Цзиньлуна. Тот лягался и кусался, по части бешеной энергии не уступая Цзефану. Цюсян вставила ему в рот флакончик и плеснула. Из горла вылетел странный звук — так петух давится какой-нибудь ядовитой тварью не в силах не проглотить, — глаза закатились, одни белки в лунном свете.

— Задохнулся мой сыночек, ах ты злыдня этакая… — заголосила Инчунь.

Хуан Тун похлопал Цзиньлуна по спине, и изо рта и носа у того брызнула вонючая кислятина…

Прошло два месяца, но ни одному из братьев — ни Цзефану, ни Цзиньлуну — лучше не стало. Плохо было с душевным настроем и у сестёр Хуан. Мо Янь в своём рассказе пишет, что у тебя, Цзефан, и впрямь с головой было неладно, а Цзиньлун всё изображал. Прикидываться сумасшедшим — всё равно что набрасывать на лицо ярко-красную материю, чтобы всё прикрыть: и стыд, и всевозможные грязные дела. Ну двинулись умом оба, о чём тут ещё говорить? Свиноферма наша в это время стала широко известной. В короткую передышку до сбора урожая в уезде задумали провести ещё одно мероприятие с посещением Симэньтуни и изучением опыта по выращиванию свиней. Предполагалось участие представителей других уездов. В этот критический момент обезумевшие Цзиньлун и Цзефан всё равно, что лишили Хун Тайюэ обеих рук.

Ещё позвонили из ревкома коммуны, мол, ожидается приезд делегации штаба военного округа по тылу, тоже для обмена опытом, вместе с ними должны были прибыть лично местное и уездное начальство. Хун Тайюэ собрал самых головастых в деревне искать выход из создавшейся ситуации. В рассказе Мо Яня у Хун Тайюэ весь рот обсыпан волдырями, глаза в кровяных прожилках. Он пишет также, что ты, Цзефан, валялся на кане, уставившись в пространство и всхлипывая, как крокодил с перерезанными черепно-мозговыми нервами, а мутные слёзы стекали, как конденсат с края котла, в котором готовят корм для свиней. В другой комнате сидел с отрешённым взглядом Цзиньлун, словно курица, которая чуть не отравилась, наевшись мышьяку. Когда кто-то входил, он поднимал голову, раскрывал рот и по-дурацки хихикал.

Как пишет Мо Янь в своём рассказе, в то время, когда все умники Симэньтуни повесили головы и пали духом, беспомощно опустили руки, не зная как быть, он явился на совещание с готовым планом в голове — что называется, уже видя бамбук, ещё не нарисовав его. Полностью доверять ему нельзя, в своих рассказах он вечно ходит вокруг да около, как говорится, ловит ветер и хватает тень, так что его слова можно лишь принять к сведению.

Когда Мо Янь ввалился на совещание, Хуан Тун тут же вытурил его. Но тот не только не ушёл, а вырвался и уселся на край стола, болтая короткими ножками. К нему подскочил и схватил за ухо Сунь Бао — его уже сделали командиром роты ополченцев, а по совместительству начальником безопасности. Хун Тайюэ махнул ему, чтобы отпустил.

— Никак и вы, батюшка, сума спрыгнули? — подначил он. — Что у нас в Симэньтуни за фэн-шуй такой — одни выдающиеся личности, такие вот, как вы, вырастают?

Далее в печально известных «Записках о свиноводстве» Мо Янь пишет так:

— Я-то в своём уме, и нервы у меня крепкие и прочные, как стебли тыквы-горлянки, десяток плодов на них качаются, как на качелях, и не отрываются. Так что даже если весь мир с ума сойдёт, мне это не грозит, — шутливо сказал я. — А вот ваши двое полководцев сума-то посходили. Знаю-знаю, над этим вы сейчас голову и ломаете, чешете за ухом и трёте щёки в растерянности, будто выводок обезьян, угодивших в колодец.

— Верно, как раз над этим голову и ломаем. Нам даже до обезьян далеко, мы как ослы, которым из грязи не выбраться. И какой ловкий ход вы предложили бы, господин Мо Янь? — И, наложив ладонь одной руки на кулак другой, Хун Тайюэ сложил их на груди в поклоне — так просвещённый государь в старых романах приветствует образованного человека. Но хотел он, главным образом, поглумиться надомной на потеху остальным. А самый действенный способ противостоять этому — прикинуться дурачком, чтобы это его якобы остроумие оказалось игрой на цине перед коровами, пением перед свиньями.

Я указал на оттопыренный карман френча, который он не снимал и не стирал пять зим и шесть лет.

— Что такое? — опустил глаза на свой френч Хун Тайюэ.

— Курево, — говорю. — Папиросы у тебя в кармане, марки «Янтарь».

А эти папиросы тогда стоили по три цзяо девять фэней пачка, дорогущие и известные, совсем как «Главные ворота». Такие даже секретарь коммуны не каждый день мог себе позволить. Пришлось Хун Тайюэ вытащить их и угостить всех.