— Милости прошу, Джошуа и ты, Левин. Давно не виделись.
С Симоном мы знались мальчишками, когда оши-вались в их кузне, но он был постарше, уже тогда изучал отцовское ремесло. В общем, был слишком серьезен, чтобы водиться с мелюзгой. Я помнил его высоким и сильным, но теперь проказа скрючила его, как старую каргу.
Симон поставил чашки и разлил вино. Я подпирал стену.
— У Марфы не очень получается подавать на стол, — как бы извинился он за то, что приходится все делать самому. — Она мне сказала, на свадьбе в Кане ты превратил воду в вино?
— Симон, — сказал Джошуа, — если ты мне позволишь, я исцелю твой недуг.
— Какой недуг? — Он прилег за стол напротив Джоша. — Шмяк, давай к нам. — Симон похлопал по лежавшей рядом подушке, и я втянул голову в плечи: вдруг сейчас во все стороны пальцы полетят. — Я так понял, Иаакан использовал мою сестру как приманку, чтобы завлечь вас обоих в капкан?
— Да ну какой там капкан? — ответил Джошуа.
— Ты этого ждал? — удивился я.
— Я думал, соберется больше народу, может даже весь Совет фарисеев. Мне хотелось ответить им прямо, чтобы мои слова не доходили до них через десятки уст шпионов и сплетников. И еще мне хотелось посмотреть, придут ли саддукеи.
Только теперь я понял то, что Джош давно уже вычислил: саддукеи — то есть жрецы — не участвовали в маленькой импровизированной инквизиции Иаакана. Власть принадлежала саддукеям по праву рождения, и запугать их сложнее, чем рабоче-крестьянских фарисеев. Кроме того, саддукеи составляли более могущественную половину Синедриона — им подчинялась храмовая гвардия. Без жрецов фарисеи — гадюки без ядовитых зубов. Во всяком случае — пока.
— Надеюсь, мы не навлекли на твою голову приговор фарисеев, Симон, — сказал я.
Тот лишь отмахнулся:
— Страху нет. Сюда ни одна фарисейская рожа не сунется. Иаакан меня боится, и если он в самом деле поверил, что Мэгги одержима, и его друзья поверили, — в общем, готов спорить, он уже дал ей развод.
— Она могла бы пойти с нами в Галилею, — сказал я, глядя на Джошуа, а тот посмотрел на Симона, словно прося разрешения.
— Она вольна делать как пожелает.
— Я хочу одного — вырваться из Вифании, пока Иаакан не опомнился, — сказала Мэгги, выходя из другой комнаты. В простом шерстяном платье, с волос еще капала вода. На сандалиях осталась зеленая гадость. Мэгги подошла к брату, опустилась перед ним на колени, обняла его и поцеловала в лоб. — Если он заявится сюда или кого-нибудь пришлет, передай, что я по-прежнему у тебя и не в себе.
Я почувствовал, как Симон улыбнулся под бинтами.
— Думаешь, ему не захочется войти и самому тебя поискать?
— Он трус, — сплюнула Мэгги.
— Аминь, — подхватил я. — Как ты вообще жила с таким уродом столько лет?
— Через год он ко мне и близко не подходил. Я же нечиста, понимаешь. Я ему говорила, что у меня кровотечение.
— Семнадцать лет?
— Конечно. Думаешь, он захочет позориться перед Советом фарисеев и станет расспрашивать, как все происходит у их жен?
Джошуа сказал:
— Я могу тебя исцелить от этого недуга, Мэгги. Если ты мне позволишь.
— Какого недуга?
— Вам нужно идти, — сказал Симон. — Я пришлю весточку, когда узнаю, что творит Иаакан. Если он сам еще не догадался, то есть у меня один друг, и он Иаака-ну подскажет: если тот не даст Мэгги развода, его должность в Синедрионе может оказаться под угрозой.
Симон и Марфа помахали нам с порога: Марфа выглядела более массивным призраком сестры, Симон — просто призраком.
И так нас стало одиннадцать.
Над нами висела полная луна, над нами раскинулось звездное небо, а мы шагали в Гефсиманию. С вершины Масличной горы на другой стороне долины Кедрон виднелся Храм. От жертвенных костров, в которых жрецы шурудили день и ночь, поднимался черный дым. Пока мы шли сквозь рощу древних олив, я держал Мэгги за руку. На полянке у давильного пресса, где мы встали лагерем, Филипп и Нафанаил тоже развели костерок. Рядом с учениками сидели еще двое. Когда мы приблизились, все четверо встали. Филипп злобно глянул на меня, и я смешался, но потом вспомнил, что он был с нами в Кане и видел, как Мэгги танцевала с Джошем. Вероятно, решил, что я хочу умыкнуть девушку Мессии. Я отпустил ее руку.
— Учитель, — обратился к Джошу Нафанаил, отбросив со лба светлую прядь, — новые ученики. Фаддей и Фома-близнецы.
Фаддей шагнул навстречу Джошуа. Парень примерно моего роста и возраста, одетый в ношеную шерстяную тунику. Он казался каким-то особенно тощим, будто голодал. Волосы носил коротко, как у римлянина, но стригли его, похоже, тупым кремнем. Лицо вместе с тем очень знакомое.
— Ребе, я слышал твои проповеди, когда ты был с Иоанном. Я сам два года с ним был.
Последователь Иоанна — вот откуда я его знаю. Хотя не помню, чтобы нас знакомили. Почему у него вид такой голодный — тоже понятно.
— Добро пожаловать, Фаддей, — ответил Джошуа. — Это Шмяк и Мария Магдалина, мои ученики и друзья.
— Зови меня Мэгги, — сказала Мэгги.
Джошуа направился к Фоме-близнецам, которые на самом деле состояли из одного парнишки — помоложе остальных нас, лет, наверное, двадцати, вместо бороды — мягкий пушок. Одежда тоже побогаче, нежели у остальных.
— И ты, Фома.
— Нет, ты стоишь на Фоме-два! — взвизгнул Фома. Нафанаил отпихнул Джоша в сторону и зашептал ему на ухо, — по-моему, чересчур громко:
— Он говорит, у него есть близнец, которого больше никто не видит. Ты же сам сказал являть милость, вот я и не стал ему говорить, что он чокнутый.
— Тебе тоже, Нафанаил, милость будет явлена, — улыбнулся Джошуа.
— И мы тебе не скажем, что ты олух царя небесного, — добавил я.
— Добро пожаловать, Фома. — Джошуа обнял паренька.
— А Фома-два? — спросил Фома.
— Извини. И тебе, Фома-два, добро пожаловать, — сказал Джошуа совершенно пустому участку воздуха. — Пойдем с нами в Галилею, поможешь разносить благую весть.
— Он вон там стоит, — сказал Фома, показав на совершенно другой участок воздуха, равно пустой.
Так нас стало тринадцать.
По дороге в Капернаум Мэгги рассказывала нам о своей жизни — о тех мечтах, что вынуждена была откладывать на потом, о ребенке, умершем в первый год ее брака. Я заметил, что Джоша рассказ о ребенке потряс, и я знал, о чем он думает: не уйди мы на Восток, он бы его спас.
— После этого, — рассказывала Мэгги, — Иаакан и перестал ко мне приближаться. Когда ребенок умер, было много крови, и для Иаакана кровотечение так и не остановилось. Он все боялся, что люди подумают, будто на его доме проклятье. Поэтому все мои обязанности жены выполнялись только на людях. А для него это — палка о двух концах. Чтоб выглядеть послушной женой, я должна была ходить в синагогу и женский двор Храма, но если бы они узнали, что я хожу туда с кровотечением, меня бы изгнали, а может, и побили бы камнями. Иаакан был бы опозорен. Кто знает, что он теперь сделает.
— Разведется, — сказал я. — У него нет выхода, если он не хочет потерять лицо перед фарисеями и Синедрионом.
Вот что странно: труднее оказалось утешить Джошуа. Потеряв ребенка, Мэгги пережила свое горе, выплакала все глаза, и рана затянулась, насколько это возможно, а для Джоша это горе оказалось свежо. Он отстал от процессии и старался держаться подальше от новых учеников, которые скакали вокруг него, как возбужденные щенята. Я понимал, что он разговаривает с отцом, и беседа, судя по всему, шла не очень гладко.
— Иди поговори с ним, — сказала Мэгги. — Он же не виноват. Такова Божья воля.
— Именно поэтому он чувствует свою ответственность. — Мы еще не объяснили Мэгги ни про Духа Святого, ни про Царство, ни про перемены, которые Джош хотел принести человечеству. Ни про то, как все это местами противоречит Торе.
— Сходи поговори.
Я переместился в арьергард нашей колонны, где Филипп и Фаддей объясняли Нафанаилу, что когда он затыкает уши и что-то произносит, слышит он собственный голос, а не Глас Господень. Фома оживленно дискутировал о чем-то с пустым участком воздуха.
Какое-то время я шагал рядом с Джошем, а когда заговорил, постарался, чтобы прозвучало непринужденно:
— Ты должен был отправиться на Восток, Джош. Ты сам знаешь.
— Но не тогда. Тогда это была трусость. Что плохого — посмотреть, как она выходит замуж за Иаакана? Как у нее рождается первый ребенок?
— Много чего. Всех не спасешь.
— Ты что — проспал эти двадцать лет?
— А ты? Если не можешь изменить прошлое, настоящее тратишь на эту свою вину впустую. Если не используешь то, чему научился на Востоке, нам, наверное, и ходить туда не следовало. И тогда вообще покидать Израиль было трусостью.
Я почувствовал, как лицо мое немеет, будто вся кровь отхлынула. Я ли это говорю? Какое-то время мы шли в молчании, даже не глядя друг на друга. Я считал птичек, прислушивался к бормотанию учеников впереди, наблюдал, как при каждом шаге под платьем движется попа Мэгги, но элегантность этого зрелища меня не радовала.
