— Уехать не проблема. Причем за казенный счет, с ветерком, не за свои же, Марин? — продолжала удивляться Алена.
— Я думала, они дорогу оплачивают…
— Солнце! Какую дорогу!.. Да где же он у меня?
— Кто?
— Да Петька. Считай, тебе повезло, вчера буквально говорили, рыдал у меня на плече. Один его подставил, другая тоже не смогла, а все уже проплачено, договорено… Если никого еще не нашли… Ага, вот!
Алена уже набирала чей-то номер, а через мгновение говорила своим специальным светским (Тетя знала его), очень женским, а вместе с тем страшно жестким голосом. Алена не просила, Алена спасала этого Петю — так она интонировала, и неизвестный Петя просто не смел отказаться от такого громадного, оказываемого ему одолжения. Похоже, он уже и благодарил Алену.
— Петечка, что ты! Да сочтемся. Да хоть завтра! О чем я тебе и говорю, — подтверждала Алена что-то. — Никаких сомнений. Ручаюсь лично. Это моя старинная подруга, в журналистике уже не помню какой год.
— Паспорт у тебя есть загран? — шептала Алена в сторону.
Тетя кивнула. Алена показала ей палец: супер!
— Нет, но если через них делать — это сколько займет? Ну вот именно!
И, простившись наконец с Петей, выдала резюме: русскому молодежному журналу «Вагабонд» требуется человек, который будет работать месяц, максимум два в семье, еще лучше, в разных семьях, за границей — конкретно в Испании, типа няней, au pair называется, слышала про такое? И напишет потом про все про это большой репортаж. У них два человека подряд сорвались, а ехать надо срочно, договор уже подписан…
— С кем договор?
— С работодателем, уже нашли его, с чьим ребенком сидеть… Не волнуйся, они русские все там. В общем, говорю же, срочно! С тебя для журнала только репортаж.
— С ребенком, чужим? Репортаж? — ужасалась Тетя. — Я же только точка-тире, запятые еще могу расставить. Что ты наговорила про меня этому Пете — я же не в журналистике ни в какой! И с детьми не умею совсем.
— Ты? Не умеешь? И это мне говорит мать гениального мальчика Темы! А писать… надиктуешь на диктофон, расшифруем, вот тебе и репортаж. Просто веди там дневник, ясно? — наставляла ее Алена так, будто Тетя уже согласилась.
— Подожди, а Коля, его правда нет сейчас в Москве, но я даже…
— Отменяем? — жестко полыхнула на нее зеленым Алена.
— Нет, но я не поняла деталей.
— Так, еще раз, — терпеливо вздохнула подруга. И начала медленно перечислять все снова. — За билет платит редакция, зарплату будешь получать на месте, от хозяев в конвертике, нормальных, а не через русскую фирму, они уже найдены, уже согласны, очень ждут. На один месяц. Потом, возможно, появятся и другие, в смысле хозяева, их ищут, за репортаж к тому же заплатят очень хороший гонорар, но тебе ведь не это важно… — говорила Алена, одновременно отправляя Тете визитку с Петькиным телефоном.
Тетин мобильный послушно ответил «пик-пик».
— Не важно, — эхом откликалась Тетя. — Они что, такие богатые, эти «вагабонды»?
— Да какие это деньги? Дорога только, за гостиницу не платят, суточные тоже… Петька сказал, что желательно еще подсобрать материальчик и про других русских вокруг, кто как устроился, ну, оглядишься, разберешься на месте — может, тоже вставишь.
Алена снова взглянула на мобильный — посмотрела на часы, поняла Тетя. Высокий стакан из-под сока давно пустовал.
— Матерьяльчик, — вновь повторила Тетя, сделав большой прощальный глоток. — Можно я подумаю хотя бы до вечера?
— Думай, — милостиво разрешила Алена и поднялась. — Звони тогда подтвердить.
Алена нажала все необходимые кнопки, все задвигалось, закружилось, ехать нужно было уже через неделю, в том-то и состояла загвоздка, прежний кандидат не смог так быстро, что-то он (она) там сдавал(а), защищал(а) и в итоге не успевал(а).
Визу Тете изготовили со сказочной быстротой, за билетом и страховкой она заехала в редакцию к Петьке, оказавшемуся большим, запыхавшимся дядькой, Петька бурно Тетю благодарил, закатывал от восхищения глаза, одновременно переписываясь с кем-то в аське. Лена, повздыхав, отпустила ее — в конце концов летом работы меньше, газета выходила в сокращенном объеме, а в сентябре — что ж, ты уже и вернешься. Приезжай скорей. Лена словно бы понимала все, хотя Тетя и не объясняла, только намекнула слегка, но Лена угадывала: ее лучшая сотрудница едет спасать себя, Теплого, Колю — Тетя готова была целовать ей руки, благодарить еще и за то, что она не спрашивает с ложной заботой: а как же Теплый? Коля? То, о чем и так спрашивали вокруг все.
Теплый? Он остался сиротой, но пока этого не понимал, наслаждаясь речкой, плотом, склоченным старшими мальчишками, и настоящим спиннингом, подаренным дедом. Коля вернулся. И все понял, но кричал другое: «Ничего не понимаю, никуда ты не поедешь, ты просто бросаешь меня». Стоял сердитый, сжав кулаки — за горизонтом, за тридевять земель. Она едва слышала его сипение. Но покорно, чтоб не срывать спектакль, что-то говорила, оправдываясь. Беззвучно кричала в ответ: «Да не от тебя, не от тебя и не от Теплого я уезжаю — от него! Он меня бросил, и если я теперь, сейчас же, не брошу его в ответ, я умру, слышишь, я сдохну. Я еду туда перекантоваться! Подальше от этой страны, людей! От тебя!»
Тетя молча глядела на Колю, была покорна, ласкова, как никогда, Коля стонал и верил, что все-таки не бросает, а такая вот странная командировка, для молодежного журнала, большой репортаж.
Но нет, нет, нельзя было уезжать совсем без прощального слова. И она все писала и писала ему эсэмэски — остановиться не могла.
Любовь моя. тчк
Как горчит, как кислит на сердце, какая ты, оказывается, страшно кислая, любовь. тчк
Боишься этого слова? Боишься, что вцеплюсь и не отпущу, что буду страшною пиявицей впиявливаться в твое ласковое лицо? Не бойся. Ничем не обеспокою тебя и больше не трону. Буду смотреть из-за угла, наблюдать исподтишка, из-за зеленого кусточка, как ты тихо идешь по земле, по божьему свету, как садишься на лавку отдохнуть, вздыхаешь, и какие старые и больные у тебя ноги, потому что ты очень-очень уже старая, моя любовь. тчк
Прощай. Я уезжаю. Будешь тут жить один, отгремит ливнями лето, прошелестит осень, наполненная мной, метелькой легкой, городской, нестрашной отвоет зима.
Но однажды ты проснешься от новых коротких звуков, будто кто-то умело, быстро, скок-поскок, забивает невидимые гвоздочки молоточком. Это поют в неотпускающем зиму небе первые синицы, это сквозь набрякший воздух медленно сочится влага. По капле капля. тчк
Первый дождик, ледяной, злой — так и наступит весна. И тогда совсем иначе запоют синицы, а за ними и другие ребятки из птичьей семьи — в основном воробьи, конечно. И пеночка. Зяблик. Теплый про это знает, спроси его, если сможешь. Фьють тиу. По трубе загрохочет лед, расколется у подъезда на тысячи серебряных осколков, сокровища сбрендившего Кощея, по асфальту разольются овальные лужи. Намокнет и поплывет корабликом оброненный завиток чека, картонный плотик с завтрашнего дня устаревшего проездного в метро. Вся скудная природа твоего города будет расправлять морщину за морщиной и молодеть. Ты, любовь моя, это увидишь — и удивишься. Вздохнешь глубоко, и лицо у тебя станет жалким. Но так хорош будет этот сырой тревожный воздух, так запоет в тебе твоя кровь. Кто был твой дедушка? Знаю, он приехал в Москву из деревни — о том и заноет твое сердце. Впервые не обо мне. О воле вольной простого русского человека. Но ведь ее же не было никогда, этой воли, была одна горькая мечта о ней, ты сам мне про это говорил, помнишь?
Прощай, любовь моя. тчк
Ничего не беру с собой, все оставляю тебе — и все здесь теперь твое. Эту желтую школу напротив моего дома, ее хорошо видно, если сидеть за моим письменным столом, с пробелами вокруг окон, эти скачущие по гаражам фигурки мальчишек, сложения палочек с кружками вместо голов, грохот крыш слышен даже отсюда. Девочек за школьным углом тоже дарю тебе, нет, не тех, что идут к остановке, а что стоят и курят, и сиганув с крыши, и замедлив шаг, к ним вразвалку направляются их кавалеры — с неуверенными и такими глупыми выраженьями лиц.
Любовь моя, а теперь полетели, я никогда не рассказывала тебе про эту дачу, это мамина дача, она неприспособленная, но на ней прошло мое детство и еще целый вечер, утро и день детства Теплого — мы поехали туда как-то раз, просто ее проведать. тчк
Заберись на чердак, подыши сырым запахом брошенных досок, мышиного помета, березового веника, забытого тысячу лет назад, знавала дача и лучшие времена, и тот сарай с тяпками был баней. Смахни с лица паутину, сщелкни древесного жучка с рубашкиного манжета, отправляйся по расшатанной лестнице, осторожно, легонько — нет, подожди, не спускайся! Глянь быстро вниз — видишь, на давно не крашенном дощатом полу зеленые резиновые сапожки. Один стоит солдатиком, второй свалился на правый бок, убит. Рядом улегся толстый серый носок, другой залез внутрь солдата, его не видно. И еще взгляни на коляску из стойких соломенных прутьев на измятых железных колесах, она трофейная, когда-то покрашенная серебряной краской, привезенная дедушкой с войны. Коляску катала немецкая девочка, Гретхен, а потом моя мама и однажды везла в ней с поляны грибы, белые и лисички, за калиткой их опустилась целая стая, потом в ней спала Оля с белыми волосами, потом целый вечер играл Теплый, а сейчас в коляске лежит единственная кукла, тоже довольно старая, из моих, зовут Марина (и тут не помогут уже никакие психоаналитики). Марина видит кукольный сон, как, пока все спят, она вылезает из коляски и ступает по террасе, обходит шерстяной носок, сапожок, завалившегося близнеца, видит перед собой миску с собачьей едой, это для вечно голодного Полкана, который живет у сторожа. Марина быстро-быстро поедает все, что в миске, вытирает пластмассовые ручки о платьице, слышит твои шаги, как ты громко скрипишь сверху, бежит к коляске, ловко забирается в нее, накрывается одеялком, привычно закрывает глаза.
