- Боюсь об этом думать, - признался Овцын.
- Эх, сынок... - Борис Архипов ласково, погладил его полосатую куртку. - На каждое действо можно найти тысячи причин. Действо станет обоснованным и верным. А по прошествии времени заглянешь внутрь себя - и увидишь вдруг, что в душе вместо золотого слитка лежит куча медных пятаков на ту же сумму. Опешишь, поскребешь в полысевшем темени и задашь себе жалкий вопрос: куда делся юноша, который чувствовал в себе силу разобрать мироздание на кирпичи и воздвигнуть его заново по своему вкусу?
Эра сварила кофе по-мавритански.
- Только мы с вами умеем варить такой кофе, - улыбался довольный Борис Архипов.
- Я почти не работаю, - сказала Эра.- Есть время потренироваться в стряпне. Он вам не рассказывал, какой отравой я кормила его на заре семейной жизни?
- Зато вы сделали из него писателя, - сказал Борис Архипов.
- Все равно он удерет от меня в море, - вздохнула Эра.
После завтрака, оставшись вдвоем с Борисом, он спросил:
- Заедешь в Рязань, конечно? Передай привет.
- Двести километров не крюк, - сказал Борис Архипов. - Может быть, она согласится попутешествовать с нами по Волге... Нет, не согласится... Как ты думаешь, сынок?
- Не согласится, - сказал Овцын
- Ты всегда говоришь правду.
- Во лжи нет блага.
- Однако есть утешение.
- Краткое.
Он проводил его на вокзал; и когда Борис Архипов садился в вагон, сверкало солнце, шумели вокруг беспечальные люди и проводник стоял на посту у двери без шинели. Все было уже сказано, и чувствовалось, что машинист начал передвигать рычаги, чтобы стронуть поезд.
Овцын спросил:
- Надолго мы теперь?
Вагон двинулся. Борис сказал из тамбура:
- Это тебе решать.
Поезд ушел. Овцын стоял на перроне и щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить, пока не понял, что кончился бензин.
- Мне решать... - пробормотал он и сунул в карман бесполезную зажигалку. - Может быть, я разучился решать. Может быть, я привык редактора слушаться. Может быть, я уже начал менять слиток на пятаки. Как же прожить в большом городе без разменной монеты...
Человек, которому нечего делать, не торопится. Чем больше времени пройдет без толку, тем лучше. Когда Овцын добрался до дому, не было уже солнца на небе и в окнах домов вспыхивали огни. Поднявшись по лестнице, он вынул из почтового ящика письмо с обратным адресом: «Мурманск, База Морлова, РТ «Березань».
Вскрыл его и прочел там же на лестнице, морщась и сжимая зубы, хотя это было прекрасное, очень лестное для него письмо.
«Уважаемый Иван Андреевич... - писал сам капитан Кошастый, писал басовито и афористично, как привык говорить. - Всегда понимаешь с первого взгляда на человека, что этот человек может сделать и на что он способен. Если человек сделает не то, чего от него ожидаешь, это не значит, что впечатление было ошибочным. Это значит, что человек не постарался, не приложил силы к делу в полную меру. Так бывает часто, отсюда наше разочарование в людях. Мы привыкаем к недобросовестности и не ждем слишком многого. И хотя я по первому взгляду на вас понял, что вы можете написать о нас хорошо, уверенности в том, что вы напишете о нас хорошо, я не имел. Прошу понять меня и простить. Вы прекрасно все написали, и если мы пока живем не совсем так, то непременно будем... Есть опыт, полезный для человека, а есть вредный опыт. Мой вредный опыт общения с людьми, ставящими личное благо выше исполнения долга, а все мы рождаемся на свет должниками, только одни выплачивают долг, а другие увиливают; этот вредный опыт создал во мне сомнения, подозрения и недоверие к незнакомцам, не позволил довериться вам и отнестись по-дружески. Было такое в некоторое мгновение под воздействием красоты мгновения и шампанского, но я тут же прикрыл заслонку души, опасаясь плевка. Ибо уже получал. Теперь я раскаиваюсь. Самые мучительные угрызения совести человек испытывает, когда кто-то, о ком ты подумал хуже, чем он есть на самом деле, думает о тебе лучше, чем ты есть на самом деле... - В конце письма была просьба: - Андреич, если у вас имеются экземпляры «Голубой повести», пришлите нам. Мы были в море, когда вышла газета, и теперь на судне всего два экземпляра... А помполит рвет на пузе волоса, что не пошел в рейс».
«Свин неподобный! - подумал о себе Овцын. - Их ведь сорок человек на судне, каждому хочется иметь газету!.. Почему это не пришло в голову раньше? Из гордости не послал на «Березань» побольше газет. Как бы не подумали, что... Эх!»
Не раздеваясь, он собрал все газеты - их оказалось восемь, - сказал жене:
- Письмо с «Березани».
- Бранятся? - спросила Эра.
- Напротив.
- Я тоже довольна, когда выхожу на карточке лучше, чем в жизни. Думается: а вдруг зеркало врет, вдруг я и в самом деле красавица?
- Пустая аналогия, - сказал он раздраженно.
- Почему?.. Ах, да! Красивее женщине уже не стать, а стать честнее, добрее и мужественнее вполне в человеческих силах. Так?
- Так, - сказал он.
Он отправил в Мурманск газеты и, вернувшись домой, застал там Вандалова. Его засунутые в карманы кулаки шевелились.
- Начинайте оправдываться! - прогремел Вандалов. Эра сидела на диване и улыбалась в вырез платья. - Что ж вы молчите?
- Вы не на площадке, Вандалов, - сказал Овцын.- Умерьте голос. Здесь малогабаритная квартира.
- Слушайте, вы! - рявкнул режиссер, не умеряя голоса. - Сотни людей приходят в кино, предлагая свои услуги. «Ради бога, возьмите наши опусы!» - молят они. К вам кино пришло само. Предрекаю вам, что второй раз в вашей жизни этого не случится.
- Я предупредил, что не люблю крикунов, - оборвал его речь Овцын. - Кино может выйти так же свободно, как и пришло!
- Браво! - сказала Эра. - Узнаю капитана Овцына.
- То есть как? - опешил Вандалов. - У меня уже группа... Может быть, вы обиделись, что я сразу не предложил вам подписать договор? У нас не делается так, под чернильницу. Но если вы настаиваете, завтра же составим договор, выдадим вам аванс...
- Все не то, Глеб, - сказала Эра. - От Овцына сценария тебе не будет. А напишет кто другой - непременно принеси показать. Иван Андреевич еще посмотрит, разрешить ли тебе работать по этому сценарию. В случае нарушения авторского права он подаст в суд.
- Хуже нет работать со стоящими людьми, - ворчал Глеб Вандалов, уходя. - Надо работать с пустышкой, бездарностью. Цыкнул на него, на бездарность, он тебе и принес что надо на полусогнутых коленках, да еще и десять раз спасибо скажет...
Он вышел, не хлопнув дверью.
- Не задирай носишко, - сказал Овцын. - Мне все так же нравится «Голубая повесть».
- Почему же ты отказался писать сценарий? - спросила Эра. Он ходил по комнате, курил и молчал.
Эра ждала.
- Я должен делать другое, - сказал он наконец.
- А я?.. - тихо спросила Эра.
- Когда-то ты мне говорила, что устала от благополучия, - напомнил он. - Это была только фраза?
- Не будь таким безжалостным... - Она обняла его. - Я еще не устала от счастья. Ты сам дал мне его, а теперь хочешь забрать. Только не изрекай, что избыток счастья нарушает гармонию человеческих отношений, и вообще не изрекай того, что до тебя миллион раз уже изрекли.
- Не изреку, - засмеялся Овцын. - За кого ты меня принимаешь, за Доню Ташкевича?
- Не знаю Доню Ташкевича, - сказала Эра.
- Смешной был парень. Скажешь Доне: «Заставь дурака богу молиться...» - он продолжит: «...так он лоб разобьет». Скажешь: «Погорел, как швед...» - Доня Ташкевич добавит: «...под Полтавой». Весной везли наш курс на практику, на Черное море. В теплушках. На класс - вагон. Нары, железная печка. Как-то ночью где-то между Запорожьем и Мелитополем лежим мы с Соломоном на нарах, скучаем, томимся, ибо весна и брожение в крови. Я говорю: «Давай поспорим на пол-литра горилки, что Доня Ташкевич сейчас произнесет фразу, которую я при тебе запишу на бумажке, а потом покажу». Соломон говорит: «Доня дрыхнет». - «Ничего, - говорю, -все равно произнесет». - «Ну, пиши», - говорит Соломон. Включил я фонарик, написал, бумажку сложил пополам и отдал Соломону. Поднялся на локте и провозглашаю громко: «Р-раз, два - взяли!» И тут из противоположного угла доносится сонное такое бормотание: «Кто не взял, тому легче...». Развернул Соломон бумажку, говорит:
«Ты прав, твоя поллитра».
- Я встречала таких людей, - сказала Эра. - Над ними очень легко потешаться. До неприличия легко.
- Опять ты мною недовольна.
- Мне тревожно, - сказала она. - У тебя в глазах безумие. Ты рассказывал о Доне Ташкевиче, а думал о том, как ваш курс везли на практику на Черное море. Почему у тебя дрожат руки ?
Он посмотрел. Руки в самом деле дрожали.
Утром снова было яркое солнце. Даже мрачную башню похожего на турецкую крепость вокзала оно высветлило, смягчило, чтобы она не слишком удручала человечество. Овцын настежь раскрыл окно и, вдыхая морозный воздух, почувствовал острый, мучительно знакомый запах. Закрыл глаза, стал вспоминать, откуда этот запах, в какой дали жизни был он связан с громадной, недоступной рассудку радостью. И вспомнил. Тогда было море и сваи разрушенного причала, обросшие темно-зелеными, колышущимися в воде бородами тины, а он только что вылез из окна дедова дома, пока все спали. Он барахтался в море, прыгая в прозрачную глубь со свай, вылавливал из тины рачков, ракушек и прочих смирных жителей, потом побежал вперед по песчаному берегу, потому что впереди за каждым утесом была тайна; а когда изможденный и счастливый вернулся обратно к разрушенному причалу, откуда уже виден маячивший на горушке дедов дом, солнце стояло высоко - возможно, было за полдень.
