— Ты не веришь мне?
— Оставь пустое. Я уже поплатилась за свое. Да и тебе пора взрослеть. Не злись на меня. У тебя еще будет семья, свои дети. Родные! Я не хочу быть никому навязанной невесткой. Обидна эта роль. Всяк за свою ошибку платит. Сам!
— Но ведь ее исправить можно! Ты только поверь! Ну почему я должен отвечать за негодяя? Он обманул, а не веришь — мне?
— Он — отец ребенка! Не смей плохо говорить о Тарасе! Но и с тобой мне ни к чему видеться. Мы не смогли свое сберечь. Ты опоздал, а я — не дождалась. Что ж, значит, не суждено, — вздохнула Аленка.
— Одумайся! Я жду тебя!
— Знаешь, не терзай себе душу! Значит, ты того не стоил, если тебя не дождалась. Ты был другом. А мужьями становятся мужчины. Пусть мне не повезло. Но я ни о чем не жалею. Ты не смог, не убедил, не помог мне пережить хотя бы в первое время мое одиночество здесь. У тебя не было времени. Ну, что ж… Сегодня его нет у меня. Студенчество кончилось, Володя. Пришло время зрелости. И оно у нас разное. Если ты не смог стать мужем, в отцы и вовсе не годишься, — не оставила она никаких надежд.
Выставку якутских художников Прохоренко пошел посмотреть вместе со всеми коллегами через несколько дней после возвращения из села.
Володьку ошеломили некоторые работы. Особо пейзажи: несколько картин, объединенных одной темой — Родины.
Парень стоял возле них, словно завороженный.
Хрупкая девушка подошла неслышно. Встала рядом, спросила, покраснев:
— Понравились работы?
— Да! Потрясающие полотна! — признал Володька и указал на одно, где над хмурым предгрозовым Алданом, окаймленным суровыми, величавыми скалами, летела пара аистов. Было видно, что пейзаж рисовался с натуры человеком неслучайным, коренным жителем этих мест, глубоко знающим и любящим эту землю.
— Мои работы! — призналась девушка.
— Ваши? Я, честно говоря, думал, что написаны мужской рукой! Вы там живете? — спросил он удивленно.
— Конечно. Это моя земля, — ответила уверенно и с достоинством.
— Хотелось бы мне побывать в тех местах! — Володька не мог оторвать взгляда от полотен.
— Приезжайте! Я вас познакомлю с моей Якутией!
— Да, но как?
— А очень просто! Трое наших художников остаются работать в Киеве. Трое — могут поехать к нам. На время или навсегда, уж как захотите…
И через неделю Прохоренко прилетел в Якутск.
— Чтобы работы ваши были выразительными, запоминающимися, нужно не просто увидеть этот край глазами фотографа, а полюбить его. Да так, чтобы передать свое чувство на полотне доступно пониманию каждого. А для этого нельзя оставаться гостем в наших местах. Попробуйте вжиться в них, среди рыбаков, охотников, лесорубов, золотодобытчиков. И дать не просто землю, но и человека! Которого узнаете и захотите запечатлеть. Тогда он у вас получится, — предложили Володьке.
И тот, подумав, остановил свой выбор на лесорубах. А через три дня его направили в бригаду к Никитину, даже не предупредив, что командируют к нему художника.
— Набраться тем и впечатлений! — так Прохоренко объяснил всем свой отъезд.
Дома его поняли. И только Зинка, улыбаясь хитровато, спросила:
— От нее подальше уехать хочешь? Это уже подвиг! Но помни — от себя не убежишь. И не улетишь даже на самолете! Хотя на твоем небосклоне, кажется, появилась Новая звезда? — кивнула она на Музу, художницу из Якутии.
Прохоренко не придал значения ее словам. Но через месяц он успел втянуться в работу и уже не валился с ног по вечерам. Он делал у костра короткие зарисовки, наброски будущих картин. Он и сам не заметил, как постепенно притупилась обида на Тараса и Аленку. Прошла боль. И сердце, освободившись от тяжести, вспомнило о жизни.
А однажды вечером, когда бригада вернулась с работы, Фелисада подозвала Володьку и сказала на ухо:
— Тебя ждут.
Она указала на Музу, сидевшую на берегу, та рисовала. Увидев Володьку, встала. И, поздоровавшись, объяснила, что решила навестить его. Заодно показать новые работы.
Они сидели допоздна на громадном валуне, прогретом за день жарким солнцем.
Тесно прижавшись плечом к плечу, рассматривали работы друг друга, о чем-то спорили. У их ног, вздыхая и смеясь, бежал могучий Алдан.
Он все слышал…
— Ты не жалеешь, что приехал сюда?
— Конечно нет. Я нашел здесь тебя и себя, — признался Володька тихо.
— А я так хотела тебя увидеть! — покраснела Муза от собственной смелости и предупредила, что она будет приезжать теперь каждую неделю…
Во сне Володька сегодня не стонал. Но почему снилась ему сегодня Аленка с глазами Музы? Парень проснулся.
«Значит, снова любовь? Не зря же ее зовут Музой», — ответил он себе, улыбаясь.
Левона в бригаде Никитина звали начальником. Скорее всего за его прошлое, о котором немало были наслышаны лесорубы. Да и то, надо правду сказать, считался этот человек и впрямь большим начальником — настоящим директором кладбища. А потому в рабочем поселке знали мужика все. Не было семьи, которая поневоле не знакомилась бы с этим человеком. Они шли к нему с бедой и просьбой — пристроить их умерших родственников на удобных местах: поближе к центру кладбища — в сухом зеленом уголке погоста среди берез, сирени, тишины, подальше от сырости. Другие просили пристроить своего покойника рядом с родственниками, чтобы и на том свете свои не разлучались.
Случалось расширять ограды, сужать дорожки между могилами, чтобы остались довольны все — и живые, и мертвые.
Конечно, не за спасибо, не из уважения шел навстречу слезным просьбам. Долго ломался, упорствовал, отказывал, покуда дрожащие руки не опускали в его карман червонец либо четвертной. Тогда, пощупав кредитку, милостиво давал себя уговорить и разрешал пристроить покойника на облюбованном родней месте.
Левона в поселке звали Львом Иосифовичем. Бабы — Левушкой, старики — Левой. Но это в глаза. За спиной — шакалом, кровопийцей и сволочью. Мужики по пьянке и в лицо такое говорили. А случалось перебрать, подтверждали сказанное кулаками. Били больно, скопом. Прямо в гостях. На поминках. Куда Левона приглашали скорбящие родственники.
Мужики поселка как-то враз вспоминали Левону всю его родословную и грозили закопать живым.
Директор кладбища убегал из гостей помятым, но гордым. Знал: придет время, обратятся обидчики к нему с просьбой и уж тогда он им все припомнит…
И приходили. Куда же деваться? Лихая беда никого не минула. Скреблись в окно иль в дверь просящие. Умоляли понять и помочь.
Левон, состроив деловую гримасу, указывал им на заболоченные углы погоста, заросшие бурьяном и чертополохом. Ни за что не хотел слушать увещеваний. Их мольбы не смягчали его сердце. Никаких денег от них Не принимал. И в разговоры не пускался Два, а то и три дня уламывали они Левона. Но… Директор кладбища оставался неприступным. И, понурив головы, копали могилу родственнику на сырых торфяниках опальные мужики, кляня минутную вспыльчивость.
Помянув покойного на могиле, мужики возвращались злыми. Проходя мимо дома Левона, грозили сжечь «вонючий склеп шакала» и его живьем поджарить в огне. Называли человека так, словно хуже его во всем свете не было.
Но не со всеми враждовал мужик. Были у него в поселке и свои друзья-приятели, к кому он мог зайти запросто, в любое время, где ему всегда открывали двери и были рады, как родному.
Поселок назывался красивым, чистым именем Родники. И пригожее его на всей Смоленщине, да и на земле, такого же не сыскать.
Сам Левон родился в Батуми. И отец, и мать его были родом из Грузии, но считал Родники своей родиной. Да и поселковые никогда, ни по какой пьянке не называли его пришлым, чужаком, не советовали уезжать к себе. Они били его за свои обиды. И давно запамятовали, откуда взялся в их поселке этот смолисто-черноголовый человек, с глазами черней ночи, с лицом цвета вечного загара, с ругливой глоткой, способной материться сутки напролет, не охрипнув, не устав.
Поселковые не раз дивились такому умению. И где только нахватался человек? Но, вспомнив все, вздыхали тяжко. Конечно, здесь, от них. Больше негде было. Да и не у кого.
От родителей Левон подробно знал, как их семья оказалась на Смоленщине.
В Грузии, ox и давно это было, имела семья свой дом, большой, двухэтажный. Просторный, как дворец. Вокруг — сад. Уж чего только там не было. Лимоны и мандарины, апельсины и персики считали не килограммами — целыми тоннами. Были свои овцы, куры. Был достаток и радость в семье. Улыбчиво жили люди, спокойно росли дети, не зная ни слез, ни голода, ни ссор.
Пять братьев было у Левона. В доме всем места хватало. Звенели в нем смех и песни. Казалось, что жизнь семьи ничто не омрачит. Здесь часто бывали гости. Подолгу жили родственники. Всех встречали радушно, пока вдруг среди ночи не раздался стук в окно. Отец, сапожник, не ожидая ничего плохого, открыл дверь нараспашку. В нее вылетели, выбитые кулаками, двое старших сыновей. Их затолкали в «воронок» и увезли, не сказав ни слова, за что взяли парней. Лишь через полгода обезумевшей от горя матери сообщили, что арестованы и осуждены они за связь с заграницей и шпионаж в пользу Турции.
