— Вполне откровенно, — сказала Глория. — По крайней мере, правда.
— Я надеюсь, что вы воспримете все сказанное мной как надо. Миссис… — он кивнул матери, — подумайте о себе!
Я взглянул на мать. Она прожила с отцом сорок семь лет. Доктор Тэйлор требовал невозможного. Я пересел к ней.
Тэйлор протиснулся к выходу. Финнеган поймал его там и потряс за руку, будто поздравил знаменитого артиста при выходе со сцены после блистательного выступления. Подводя итоги, доктор Тэйлор улыбнулся нам и махнул рукой, унося на лице маску наилучших пожеланий.
Старый Джо приблизился к нам с матерью, наклонился и прошептал: «Ну и что? Сэм всегда был такой!»
Он сунул мне руку под локоть с грацией boulvardier, и мы вместе прошествовали в б 12-ю комнату.
— Каков вердикт? — спросил отец. Затем, заметив брата, спросил его: — Какого черта тебя занесло сюда? Если нужны деньги, можешь проваливать.
— Я уйду, — парировал Джо, — только хотелось в последний раз взглянуть, перед тем как ты оттопыришься окончательно!
— Только после тебя!
Они начали перебрасываться фразами по-гречески. Я понял только фрагменты. «Обгадил подстилку», где «подстилка» на греческом слэнге значило «нижнее белье». Оба резвились как дети, смеялись и обзывали друг друга непристойными словами. Затем, в разгар перепалки, зашла та самая, кровь с молоком, молодица с сестрой постарше возрастом. Они потребовали очистить палату и, не обращая на нас внимания, начали бесцеремонно готовить отца к ванне.
Финнеган спросил, куда я запропастился, как только я вышел от отца. Он взял меня за руку и сказал: «Проводи меня до машины!» Толкая за локоть, он повел меня к выходу. Проходя мимо группы женщин, я услышал Флоренс. Она излилась в благодарности Финнегану!
Мы шли дальше, Финнеган не остановился, чтобы выслушать Флоренс. Осел топал сзади.
— Спасибо за Тэйлора, — сказал я. — С вашей стороны это…
— Не стоит, — перебил он. — Тебе нужна была помощь. Чем смог, тем и помог. — Он обозрел стоянку, увидел свой «ройс» и быстро пошел к нему, не отпуская меня. — Кроме того, меня волнует не твой отец. Ему уже вряд ли кто поможет. Меня волнуешь ты.
— Я тоже хотел потолковать об этом, — сказал я. — По-моему, я кончился.
— Чепуха! У тебя еще тридцать лет в запасе, тридцать продуктивных лет!
— Я не это имел в виду. Мне кажется, моя полезность компании стоит под большим вопросом. И я бы хотел…
— У тебя кризис, — сказал он. — У меня был такой же. Я преодолел его. Хотя он был поменьше — всего несколько дней. Некоторые называют его «мужской климактерический период», последние любови и прочее, у нас они тоже случаются, как у девчонок. Эксцентрическое поведение, сомнения во всем, импотенция и сомнения в потенции… Я все это знаю. Ты ведь еще и живешь неправильно, ни зарядки, ни питания. Не уважаешь своего тела! Я был у тебя дома. Натоплено до сумасшествия — как ты можешь спать в такой жаре? А зарядку… ведь не делаешь? Не удивительно, что член не встает!
— Хочу опровергнуть вас, — ответил я. — С ним все в порядке. Непорядок в другом.
— Первый признак — отказ члена. Я-то знаю.
— Проблем с этим нет! — вскипел я.
— Хорошо! Хорошо! — пригрозил он. — Жди, и день придет. Я видел, как подобная штука приключается с чемпионами по развратным делам!
— Дело не в моем теле! — сказал я. — Я разочаровался в себе и в мире!
— Ах вот оно что! — протянул он.
— Мне все кажется ненастоящим и ложным.
— Что, к примеру?
— Наша профессия, если хотите.
— Согласен, она на дурачков, и что же с того?
— Сыт ею по горло.
— Каждый день ты занимаешься нестоящими, пустыми делами. Ты окружен вселенской профанацией жизни.
— Я нахожу лжецов во всех знакомых. Я — лжец, вы — лжец, все.
— Разумеется. А как ты мыслишь, что произойдет с нашим миром, если кто-нибудь начнет резать правду-матку? Мы живем благодаря негласному договору, основным положением которого является запрет на высказывания правды друг другу. Представь, что в бизнесе все говорят правду, — кто станет покупать товар? Именно изрекаемая ложь — всегда нацеленная на благо — позволяет нашему миру не рассыпаться как карточному домику. Ты не говоришь, что действительно думаешь обо мне, я — плачу тебе тем же!
— Но по прошествии многих, заполненных ложью, лет человек перестает иметь свое собственное мнение.
— А ведь это и позволяет нам жить, не так ли? Ты думаешь, жена всегда говорит тебе правду?
— Не всегда.
— Ты прав, черт возьми.
— Давайте хоть минуту будем серьезны.
— Не надо. Ты играешь с огнем. Когда человек начинает задавать себе подобные вопросы, говорю по своему опыту, он расплачивается за них всю жизнь!
Осел, слушавший наши умные речи, расхохотался.
— Пожалуйста, одну минуту серьезности…
— Не надо. Почему я таскаю все время с собой Осла? Он служит мне противовесом.
— Не понял.
— Ты когда-нибудь смотрел на него вблизи?
Я попробовал.
У Дэнни было два лица. Одно — светилось гостеприимством, другое — печалилось ослиной физиономией, могильным юмором человека, научившегося жить в обществе, где он — клоун, презираемый, но презираемый людьми, на самом деле ничуть не лучшими, чем он сам.
— Ты думаешь, — сказал Финнеган, — что Дэнни всегда говорит что думает. Дэнни, что ты думаешь обо мне?
— Если я скажу, — ответил Дэнни, — то вы уволите меня.
— Правильно, — подтвердил Финнеган. — Знаешь, Эдди, поглядев на эту тушу цинизма высокой пробы, ты не поверишь, что когда-то Дэнни был идеалистом. В юности. Он был человеком с большой буквы! Профсоюзный деятель из Национального текстильного рабочего союза, Массачусетс, Фолл-Ривер, — верил в справедливость! Но чему можно сейчас верить? Я тебя спрашиваю, чему ты веришь? Одиночеству и удовольствию. Вот они — настоящие. Да? А еще? Ты говоришь о рекламном бизнесе. Ну что бы мы стали делать в рекламе, если бы говорили правду? Да, здесь, конечно, много шума, говоря языком фактов. Но неужели ты действительно думаешь, что звук работающего «Ройса» это перестук часов?
— Самый громкий звук, — вставил Дэнни, — это ваш голос, надиктовывающий письма этой сучке Куртц! — И заржал.
Финнеган поджал губы.
— Смотри! — погрозил он Дэнни. — Однажды ты переступишь границы!
Дэнни смолк.
Финнеган отвел меня в сторону.
— Может, сделать перерыв? — сказал он. — Так или иначе, сейчас я задействовать тебя не могу. Сам понимаешь, посадить тебя в какую-нибудь фирму после… В общем, скажу всем, что ты уехал отдыхать. Надолго. А коли так, то почему бы тебе и вправду не отдохнуть. Полной зарплаты не оставлю, но половину получать будешь.
— Я не хочу и половины, — сказал я.
Финнеган повернулся к Ослу:
— Дэнни, ты слышал? Он не хочет.
— Вам лучше посадить его в контору, где есть решетки на окнах.
Они рассмеялись.
Мы подошли к машине. Дэнни открыл заднюю дверь.
Финнеган отвел меня от автомобиля на прощальный совет.
— Ты еще встречаешься с Гвен Хант, как я понимаю? — спросил он.
— Нет.
— Извини, но ты врешь. Вчера ночью ты был у нее.
— Откуда такие сведения?
— Я плачу многим, чтобы быть в курсе поведения людей, важных для меня, и все, что я хочу в связи с этим сказать, — берегись! Мне надо было избавиться от нее раньше. Сейчас червоточинка в тебе из-за этой дамочки. Она запутала тебя, и в голове твоей — бардак. Она — разрушительница. Она не признает ни достижений цивилизации, ни Божьих заповедей.
— Так же, как и я.
Первый раз за все время общения с мистером Финнеганом его терпение лопнуло.
— Я хотел попросить Флоренс, — резанул он, — чтобы доктор поставил окончательный диагноз. Она сказала, что обязательно покажет мне его.
— Что вы хотите знать?
— Заключение доктора о последствиях автомобильной аварии. Я твой друг и хочу знать, была ли?..
— Черепная травма?
— Да. Я не слишком резок?
— Вовсе нет. Доктор сказал, все о’кей!
— По тебе не скажешь. Ты не тот, с кем я работал и кого прекрасно знал. С самого утра твое поведение непредсказуемо. С того момента, когда я предложил подвезти тебя до госпиталя. Эдди, я озабочен!
Он залез в машину. Осел держал дверь открытой.
— И еще. Час назад ты сделал то, что совершенно нельзя объяснить похожестью твоего образа мысли и той юной леди, про которую я упомянул. Ты понял, к чему я?
— Нет.
— Я говорю о моей речи. Ты уничтожил ее одним предложением. Ты попал в «десятку», в самую уязвимую часть. Но я подумал над твоими словами. Ты неправ. Речь превосходна.
Осел хлопнул дверью, и они уехали.
К этому времени голову стала сверлить мысль, что весь разговор-то в нашем семействе вертелся не об отце — все решили, что ему уже недолго осталось, — а обо мне. Вся проблема того момента завязывалась не вокруг старика Сэма, а вокруг его сына Эвангеле.
