— Я говорю о моей речи. Ты уничтожил ее одним предложением. Ты попал в «десятку», в самую уязвимую часть. Но я подумал над твоими словами. Ты неправ. Речь превосходна.
Осел хлопнул дверью, и они уехали.
К этому времени голову стала сверлить мысль, что весь разговор-то в нашем семействе вертелся не об отце — все решили, что ему уже недолго осталось, — а обо мне. Вся проблема того момента завязывалась не вокруг старика Сэма, а вокруг его сына Эвангеле.
В голосе обращавшихся ко мне появилось новое. Большинство разговоров, даже самых обычных, несет в себе потаенную истеричность, проистекающую из обычной вещи, — жизнь, как ни крути, в силу своей природы, зла. Но журчание голосов вокруг меня производило впечатление именно журчания — так неестественно были они спокойны и просчитано благожелательны. Так родители сюсюкают с детьми. А я, глядя на подобное обхождение, думал, что дети всегда понимают, что именно так родители стараются управлять ими, что они презирают такой способ воспитания и на больших переменах вынашивают планы отмщения этим взрослым, которые так неуклюжи в опекунстве маленьких.
Я тоже ощутил себя малышом. Осторожные руки взрослых окружили меня и не дают упасть. Прохожие стали глядеть на меня неодобрительно. Поэтому мои «ушки» стали «на макушке» — я приготовился к ссорам и ожидал ото всех только неприятностей.
Пришел Майкл и принес послание из штаба. Я, стоя на тротуаре, провожая глазами машину Финнегана, выслушал послание.
— Девчонки ждут тебя, — сказал Майкл.
— Зачем?
— Хотят устроить семейный обед и потолковать.
Я ответил жестом. Неприличным.
— Не надо так, Эдди.
— Почему не надо?
— Да что с тобой?
— И что же это со мной?
— Ты сам не свой.
— Э-э, нет! Я — есть я! Давай лучше пропустим по рюмочке.
Майкл пить не стал, но в бар со мной пошел. Наверно, чтобы посмотреть, не переберу ли я. Я совсем рехнулся, подумав так? Два «Гибсона», выпитые залпом, влили в меня хандру.
На шестом этаже у лифта нас ждали Флоренс и Глория. Раскрывшаяся дверь лифта и явление моей персоны прервало их живую беседу и заставило неестественно улыбнуться. Или мне так показалось?
— Глория предлагает, — сказала Флоренс, — пообедать всем вместе.
Глория подарила мне свою улыбку. Меня начали опекать.
— Здесь недалеко есть чудный итальянский ресторан, — сказала она.
— Эванс любит итальянскую кухню, — сказала Флоренс. — Может, у них найдется и «ласанья», Эв?
— А почему бы нам не пойти в фойе и не поговорить там? — предложил я.
— Твоей маме хороший обед не повредит! — объявила Глория.
Моя мама, стоявшая рядом, выглядела слегка замороченной, но уж никак не недокормленной.
Я стоял как столб. Упрямый, оцепенелый. Иногда так застывают дети. Угрюмо насупившись и уставившись в одну точку, они стоят так, когда у них больше нет возражений на подавляющую мощь доводов родителей.
— Эв, Глория — твой друг, а я — твоя жена и тоже твой друг, поэтому не упрямься! — сказала Флоренс.
— Тебе не мешало бы почистить костюм, — сказала Глория.
— А что со мной?
— Ты шлялся где-то всю ночь, — ответила Глория. — А в отеле тебя не было!
— Глория! — воскликнула Флоренс.
Я отошел к матери и не слышал, о чем они начали спорить. Заметил лишь, что они поглядывали в мою сторону.
— Они хотят устроить семейный обед, — сказал я матери, будто предупреждая ее об их далеко идущих планах.
— Глория — неплохая женщина, — сказала мама. — И Майклу неплохая жена. Детей его воспитывает. Будь с ней поласковей.
Отказать матери я не мог.
— Хорошо! — сказал я, повернувшись к Глории и Флоренс, затем добавил: — Пойду почищусь!
Я прошел до самого холла, пока нашел телефон.
Гвен взяла трубку, будто сидела рядом и ждала моего звонка.
Я рассказал ей об отце.
— …Такое впечатление, что они замышляют окончательно избавиться от него. Он просит вызволить его из госпиталя.
— А куда он хочет?
— Домой.
— Ну так в чем дело?
— Если бы ты видела нашу развалюху, ты бы так не сказала. За ним ведь и уход нужен.
— А почему бы тебе не взять его в Калифорнию?
Я присел. Казалось, телефон разъединили.
— Эдди? — спросила Гвен.
— Да.
— Иди умойся и обедай с ними. У твоей жены наверняка готов план.
— О’кей.
— А если хочешь забрать отца и не знаешь куда, привози ко мне. А там и решишь, что делать дальше.
— О’кей. То есть я хотел сказать, спасибо!
— Позвони мне потом. Расскажешь.
В туалете, кроме меня, находился один парень с лукавством и умом в глазах. Он был похож на запасного жокея, сидящего на открытых местах ипподрома в Эббетс-Филд. Я рассматривал себя в расколотое зеркало над умывальником, а он стоял сбоку и несколько раз насмешливо, будто я — розыгрыш, поглядел на меня. Неожиданно для себя я чуть не врезал ему с пол-оборота. Еле сдержался. Руки мои задрожали, и это не ускользнуло от его внимания.
— Ночка была бурная! — прокомментировал он.
Я рванул воротник рубашки. Две пуговицы звякнули о пол. Он расхохотался. Я плеснул себе холодной воды в лицо — не хватало еще начать драку в сортире госпиталя! Разве мало неприятностей!
— Вы не сын старика из 612-й? — спросил он. — А я — доктор Левин. Смотрю за вашим отцом.
О Боже, подумал я, ведь это паранойя! Ведь я же помню, сколько раз отец упоминал имя доктора Левина. Я вытер руку о свою рубашку и протянул ее ему. Он тоже вытер руки о мою рубашку, и мы пожали руки.
— Ну как он? — спросил я.
— С ним все кончено. Иными словами, с ним все в порядке.
— Не нахожу юмора…
— Это значит, что доктора будут капать вам на мозги, начнут пичкать его наркотиками и в конце концов вручат вам солидный счет. Но болезнь не отступит.
— Что же мне делать?
— Постарайтесь выполнить его желания. Но чуда не произойдет. Вы не хотите занять у меня чистую рубашку?
Его рубашка была узковата, но выглядела поприличней моей. А его бритва была безупречно остра. Пока я приводил себя в порядок, он рассказывал:
— Он награждает вашу матушку нелестными эпитетами. Повторять их не буду, потому что она — славная, милая женщина. Но ваш отец — тоже хороший человек. Просто иногда жизнь заканчивается таким образом. Видите ли, все дурные мысли и подозрения, дремлющие подспудно в нашей голове и ежедневно подавляемые, у него вырвались наружу. Бедняга! Так уж получилось, и теперь ясно, что с этими мыслями он жил всю жизнь. Теперь у него не осталось времени на ложь. И в принципе, сейчас он честен как никогда!
Я закончил с бритьем.
— …Все. Улучшить более нельзя. Сегодня я не в форме.
— Иногда этим все и кончается, — ответил доктор Левин загадочно.
— Можно я спрошу кое-что просто так, для себя? Я иду по стопам отца?
— Вы?
Казалось, он удивлен. Левин прищурился.
— Я начинаю замечать, — сказал я, — что люди говорят обо мне, шепчутся, знаете, будто оберегают меня от чего-то или от меня что-то. Я стал очень подозрителен. К примеру, увидев вас, я решил, что вы насмехаетесь надо мной, и чуть было не полез с кулаками. Что вы об этом думаете?
— А кто я такой, чтобы делать выводы? — вопросил Левин. — Кроме того, сказать, что вы абсолютно неправы, нельзя. Все мы кричим о паранойе, но нельзя забывать, что люди еще и строят козни друг другу. Человеческое сознание едва ли терпит все, что выделяется. Тюрьмы и больницы забиты под завязку психами, но некоторые, как знать, может, в чем-то и правы.
— Да…
— Мне кажется, это одна из самых приятных штук в жизни. Как тонка грань…
— Между чем и чем?
— Между фактом и фантазией, здравым смыслом и сумасшествием. Территория между ними так узка!
* * *
В «Везувио» мы добрались к трем часам. Глория села, и ее тут же понесло:
— Знаю, что вы все думаете, как я несносна. Но настало время глядеть правде в лицо. А вы почему-то избегаете этого! Поэтому я взяла на себя смелость стать главным возмутителем спокойствия, и не думайте, что мне эта роль нравится больше, чем я вам нравлюсь в ней.
— Я так же озабочен судьбой мамы, как и все вы, — сказал я и взял меню.
— Этих блюд нет, — сказал официант, взяв у меня меню и начав вычеркивать названия.
Флоренс подступила ко мне с другого конца, как всегда стараясь обойти острые углы.
— Вчера, когда я так и не нашла тебя, я позвонила Глории, и она приехала в центр. Мы поужинали в ресторане и сходили в театр.
Глория поняла намек и сбавила обороты.
— Мы смотрели пьесу Артура Миллера, — сказала она и поглядела на Флоренс.
Флоренс продолжила:
— «Случай в Виши». Чудесная пьеса.
— Я так же озабочен судьбой мамы, как и все вы, — повторил я.
Глория подняла голос:
