Внезапно наступила удручающая тишина. И виною тому – необъяснимая тоска, что вдруг приступает к сердцу и корежит изнутри. Невольно смотрю на себя со стороны, и жалость к себе томит... Эх, кабы молодость хотела, а старость могла... Как там болтал Фарафонов? Де, женщина всегда может, но не всегда хочет, а мужчина всегда хочет, но не всегда может... На кого позарился-то, котофей? Баба в самом соку, из нее плоть неутоленная выпирает, как опара из квашни. Выпаслась кобылица на сочных луговых травостоях, так попробуй зауздай такую и приучи к седлу. Нет, не ровня, не ровня, пора и о своих годах вовремя вспомнить, чтрбы не прибавить греха...
«Мати, Пресвятая Богородица, помилуй мя и отврати от чресел, напитанных сладострастными соками, и от испепеляющего зноя, струящегося из наглых этих очей...» – вдруг взмолился я и промямлил, едва размыкая спекшиеся губы:
– А я сам-то разве мальчик? На голове-то вроде и волосье седое, как трава-полынь, а внутри оплешивел весь, будто помоечный кот... – И выжидательно замолчал, словно бы просил разрешения перескочить невидимый ров из жизни сонной, текучей в новую, сулящую грозы. Но в моем взгляде было, наверное, что-то заискивающее, собачье, просящее ласки. Ну как тут не сжалиться?..
– Вы другой, вы совсем другой. Я даже не знаю, как выразить словами... Вы как Хемингуэй в зените славы. Вы, белый ангел, у вас высокий градус доброты, я даже на расстоянии чувствую, как опаляет меня... У вас большой белый градус... А Фарафонов другой, он – черный ангел, у него черный градус. – Гостья частила, захлебываясь, будто давно готовилась к исповеди, а попав вдруг к священнику, сейчас с легкостью сбрасывала тяжкий душевный груз...
Я смутился, словно бы уловил в словах Марфы почти нескрываемое признание в любви. Отчего, откуда эта пылкость сердца именно ко мне, которому могла довериться лишь по телефону, а когда случайно сталкивались на перепутках Москвы, кидала лишь сухое «здравствуйте – до свидания», как малознакомому человеку, и тут же пропадала за углом, даже не остановив снисходительного взгляда на моем лице. И чем ее так настроил Фарафонов? Чем подкупил? Чего наобещал? Словна бы наслал Эсфирь, чтобы лишить меня жизни...
– Вы все придумали... Вы просто жалеете меня...
– Хорошо, хорошо. Не буду... Странные вы какие-то, честное слово... Ну, конечно, вы из касты неприкасаемых, персона нон-грата. А кто я перед вами?.. Какое право имею жалеть вас?.. Меня бы кто пожалел, я бы ой!.. Может, мне лучше уйти? Что могут подумать про вас... Господин профессор – бабник, он водит к себе гулящих девок... Я вас видела нынче во сне. Вы стояли на высокой горе в белом хитоне, серебряная борода лопатою, ветер шерстит волосы. А я – внизу, тварь сокрушенная, оборванная, оскверненная какой-то липкой грязью, мерзкая от макушки до пят. Вы позвали меня, и я поползла по камням, ломая ногти, готовая целовать ноги... Потом вы поставили меня в таз, нагую, и стали мыть...
– У вас что, жар? Ну хватит, Марфа, хватит молоть ерунду. Врете в глаза и не краснеете. Может, и краснеете, да под штукатуркой не видать, – быстро поправился я, чтобы загладить бестактность, но лишь усугубил ее... Эх, кабы был я действительно бабником, волокитою, то давно бы разостлался ковриком под ногами, намолол бы в уши с три короба всякой чепушины. – Выпейте-ка лучше крепенького...
– Так вы пока не гоните меня? Даже выпить предлагаете?.. Я же заявилась незваная... А незваный гость хуже татарина. Попробуй выживи его из дома. Еще и развалится на хозяйской кровати да и самого попросит вон... Я бы, пожалуй, домой пошла... Самое время уйти...
– К черному ангелу? Может, вам черный градус нужен, как безудержный хмель? Упадете в яму, выпачкаетесь с головы до ног, а после отмаливать, драить душу свою с песочком, как медный самовар... Сон-то в руку.
– Ну, конечно, к нему... А то к кому же еще. Дедушко не такой зануда, он сразу приласкает, не станет скоблить напильником по душе, потому что добрый человек. Из него бы вышел хороший муж, правда? – Марфа пригубила коньяку, обвела языком край рюмки, зачем-то дразня меня. По лицу, пробивая пудру, пошли крапивные пятна. Девица почувствовала жар и пробовала потушить его, прижимая ладони к щекам. Мне показалось, что ее глаза остекленели вдруг, и в них колыбнулась слеза...
Наверное, Марфа и не собиралась уезжать, я все напридумывал себе, но лишь жалила меня, как осенняя муха, выкусывая по крохотным волотям кровоточащие мясища. Хоть время еще и детское, но куда, в какие концы кинуться ей по слякотным худо освещенным улицам, чтобы скоротать долгий вечер? Ее настроение невольно передавалось и мне, словно перетекало по невидимому токопроводу, и то возмущало, вызывая раздражение, то опрокидывало в тоску, рождая неуверенность. Марфа действительно, как бы подслушав меня, заголила запястье и посмотрела на часики.
– Может, вызовете такси? – спросила сухо и снова потянулась за рюмкою, чтобы занять руки.
– Выпейте залпом! – выкрикнул я с наигранным весельем.
– А вы?
– И я с вами. На брудершафт... Хотя не пью.
Марфа недоверчиво, может, и с опаскою взглянула на меня, словно боялась насилия.
Когда я наполнял скляницу, рука моя мелко, противно дрожала.
– Ну так что? – Голос мой вдруг осип, дал трещинку. Я пристально посмотрел на девушку, на ее губы дудочкой, напряженно застывшие, на которых высеклись три глубокие морщинки... Захотелось присосаться к этому податливому капризному хоботку, как полураскрытый зазывный махровый зев цветка втягивает в себя пеструю мохнатую головенку шмеля... Тьфу, старческий пошлый бред какой-то... Я даже встряхнул головою, чтобы прогнать наваждение, но ведь и пришлая женщина, наверное, тоже хотела окунуться в ту же купель, чтобы изгнать из себя ржавь нелюбия, иначе бы не сидела здесь.
– Вы так ведете себя, словно никогда не имели дела с женщиной...
Марфа согнула руку калачом, ловко просунула под мой локоть, ее накрашенное лицо с тонкой насечкою морщин в переносье и в углах рта оказалось возле моего.
– Как скажете... Может, и не имел...
– Милый, Павел Петрович. Вам просто никогда не попадалась настоящая женщина, – сказала Марфа с намеком. Она пила медленно, запрокидывая голову, смакуя каждый глоток коньяка, этим невольно притесняя мою руку, пригнетая к высокой вздрагивающей груди, будто окольцевав меня. Отстранилась, протянула гортанно, с орлиным клекотом: «А что же вы?» – и, оценивающе, по-хозяйски, оглядела, как свою вещь, но поцеловала церемонно, едва коснувшись губ, а может, и не нашарила их сквозь шерсть бороды и печально свисшие мокрые усы. И тут же резко выдернула руку.
– Фу, как у вас жарко... Можно, я сброшу с себя лишнее?..
Я и не заметил сразу, как стал вещью Марфуши, бессловесной и покорной, которую, как мебель, можно переставлять из угла в угол; только тем я сейчас и отличался, к примеру, от книжного шкафа, что не был громоздок, перемещался по квартире сам, и не надо было подкладывать для устойчивости старые журналы. И самое любопытное, что я с желанием подчинялся ее капризам и об одном лишь думал со страхом, чтобы гостья не впала в истерику, не сбежала в ночь, оставив меня одного. Я догадывался, что предстоит проторенная тропинка, что впереди не ждет ничего особенного, все, познанное раньше, лишь повторится до мелочей, вот и ладно думал я, что не надо изнурять себя в подступах к женщине, отыскивать слабые места и лазейки в ее обороне, измысливать коварство и сладкими словами путать ее намерения. И все же страсти будут неизбежно новыми, и хоть на короткое время, но продерут сердце жаром. Явилась женщина добровольно, как на заклание, зная, зачем идет в квартиру к холостому мужчине, и не станет же она напрасно брыкаться, строить из себя недотрогу, впадать в истерику, чтобы к утру, истратив последние силы, неизбежно покориться, полноту наслаждений распылив в борьбе со мною и с собою...
Значит, я стал совсем старым, если не хочу долгой осады, если жду от женщины утехи, как подачки, и рад, что не надо ухаживать и побеждать, страдать и мучиться из-за нее. Я – вещь для нее, она – вещь для меня. Мы, наверное, приладимся-притремся, что-то назойливое и неприятное постараемся не замечать, пока не надоедим друг другу, а по скором времени с желанием, со вздохом облегчения неумолимо разбежимся по-мирному, как городские онемевшие стайные люди.
Я чуял запах губной помады и был невольно возбужден им, как истосковавшийся без бабы мужик. Я, будто ищейная собака, ловил в воздухе признаки присутствия женщины и мысленно гнался за нею, как дикий лесовой зверь, чтобы сыскать победу, но и несколько манежил, оттягивал время... А может, тайно сомневался в успехе?
«От многих знаний – многая печаль»... Увы, знание человеческих повадок, вроде бы лежащих до времени под спудом, невольно погубляло мои чувства, делало их пресными. Боже мой, куда девалась юношеская пылкость, немое обожание, гулкий бой сердца, ток жаркой крови в висках, пелена в глазах как вестник близкого любовного безумия. Грустно признаться себе, но все осталось в прошлом времени... Интересно, в какой же стадии сокрушения нахожусь я нынче как мужик-коренник? По градации Фарафонова: «сначала мужчина всегда хочет и всегда может». Потом следует: «всегда хочет, но иногда не может». За этим неумолимо настигает: «иногда хочет, но уже не может». И последнее состояние: «и не хочет, и не может...» Это конец иллюзиям и кобелиному торжеству...
