С математикой было куда сложнее. Что-то оставалось неясным с уравнениями высших степеней и совсем плохо было с теоремой Безу. Леша считал, что все на свете было бы яснее и проще как раз без этой теоремы. И вот он сидит на устном экзамене по математике, сидит за большим черным столом. За таким большим столом одному сидеть неприютно, но сидеть по двое экзаменатор — высоченный худой старик — не разрешает.
— С точки зрения профилактики, — говорит он ехидно.
К счастью, вопросы не очень трудные и никакого отношения к Безу не имеют. Леша мог бы уже отвечать, но он выжидает: очень не хочется идти сдавать этому старику, лицо у него неприветливое, глаза прямо безжалостные. Не может быть, чтоб принимал он один! И верно: дверь открывается, и входит женщина, с ней полковник. Полковник весело говорит что-то, а женщина молчит. Она строго нарядна: черный костюм и ослепительно белая кружевная блузка. Но лицо у нее простецкое, и Леша вдруг представил ее в крестьянском платке, завязанном под подбородком. Лоб большой, а карие глаза острые, как буравчики. Вот самое интересное в ее лице: светлый лоб и пристальные, веселые глаза. Полковник — маленький, толстый, пока с ней говорит, кажется себе и умным и красивым, это видно по его повадке: петушится, глазами поводит, вот-вот на цыпочки встанет, чтоб казаться повыше. Женщина кивает старику экзаменатору, и тот отвечает такой улыбкой, какой Леша от него вовек не ждал. Она смотрит на Лешу веселыми карими глазами, и он тотчас решает, что не пойдет отвечать никому другому, только ей. Еще не услышав от нее ни слова, он хорошо понимает, что она не добрее этого высокого старика. Конечно же она умна, насмешлива, и если он станет пороть чушь, уж наверно нисколько его не пожалеет и поставит "плохо" да еще скажет вдогонку что-нибудь, от чего и через десять лет, как вспомнишь, обдаст варом. И все-таки он хочет отвечать ей.
Толстый полковник спрашивает:
— Товарищи офицеры, кто из вас готов?
Леша встал. Она подошла, села к нему за стол и сказала:
— Если хотите, можете взять учебник.
— Учебник?! На экзамене?
— Да. Вынимайте шпаргалку, коли она у вас есть. Шпаргалка — вещь глубоко прогрессивная: если человек может уместить целый курс на маленьком клочке бумаги, он проделывает огромную работу. А я уж как-нибудь разберусь — вызубрили вы или действительно знаете.
Леша засмеялся и стал отвечать. Он отвечал бойко, ему нисколько не было страшно. Она слушала не перебивая, и Леше даже казалось, что она не слушает, а просто смотрит на него.
— Скажите, кто вы? — вдруг спросила она. — Летчик? Штурман?
— Штурман.
— Почему же вы не пошли на штурманский факультет?
— Хочу стать инженером. Я считаю, это интересное сочетание специальностей: инженер и штурман.
— Переходите ко второму вопросу, — говорит она. И едва Леша умолкает, снова спрашивает:
— А инженером-испытателем вы не хотите стать? Леша удивлен, он в восторге:
— Как вы догадались? Именно инженером-испытателем. Вот таким, как Галлай. — Леша уже не выставляется, не думает, как бы ее удивить, ему просто интересно рассказывать ей. — Я не уважаю этого, ну, когда испытывают прибор и знают только, как ручку вертеть. Я хочу, чтоб для меня не было ничего тайного. Чтоб и конструктору помочь. А может, я сам что придумаю. Вот к нам на фронт Галлай приезжал, мы на "пешках" летали. Так ему летчики говорят: "Непослушная она на посадке, особенно "двадцатка" — это номер у нее на хвосте двадцатый. Техники объясняют: ничего, мол, не поделаешь, конструкция у нее такая. А Галлай взял да и слетал на двадцатке, а она вдруг лучше командирской машины садится. А уж как Валентик сажал — будь здоров! Лучше его не посадишь. Вот так и мне хочется.
Она берет в руки Лешин экзаменационный листок и говорит:
— А ведь вы неважно отвечали…
— Пожалуй, — говорит Леша, к своему удивлению ничуть не обидевшись.
— Ну-ка, что у вас там за письменную? Четыре? Так тому и быть!
Взяв экзаменационный листок, Леша встал и уже пошел было к выходу, но вернулся.
— Вы до войны тоже здесь преподавали? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— А вы не помните такого слушателя… Андрея Москвина?
Ее лицо стало очень серьезным.
— Это мальчик, который погиб в Испании? Помню. Очень помню.
— Это мой брат, — сказал Леша и ушел, не дождавшись ответа.
Мальчик… Она сказала "мальчик". Ну конечно, Андрею было двадцать четыре, когда он уехал в Испанию. Это только Леше он казался большим и взрослым. А он был моложе, чем Леша сейчас… Он был еще мальчиком, и он не вернулся…
Как хорошо, что академия недалеко от Тимирязевки, от Саши, Мити, девчонок. Леша любит бывать там — и подолгу сидеть, и забегать на минутку после занятий. У них стало хорошо. Совсем не так, как в Ташкенте. Нет тягостного молчания, легко и открыто, что ли. Завели мальчишку Женю. Он от них не уходит, занятный такой пацан. Леше кажется, что этот Женя похож на него, на Лешу, в детстве: озорной, но без злобы. Любознательный, горячий и к Поливановым прилепился накрепко. Лешу принял с тихим восторгом, еще бы: у летного состава все золотое, можно ослепнуть, глядя. Лешу во дворе у Поливановых знают все мальчишки и, когда он приходит, бегут навстречу.
"Молодой ты, а ребятишек любишь, чудно", — сказала как-то Анисья Матвеевна. Сказала в точности, как Гессе. А что же в этом чудного? Они для него не просто ребятишки, а люди, одни ему по душе, других он не любит. Вот Алика, сына Нины Георгиевны, он не любит. Плакса, и взгляд неверный, и труслив. Однажды он кричал во дворе одной девочке: "татарская морда, татарская морда!" — увидел Лешу и сразу кинулся бежать, понял, что сейчас схлопочет! А другие ребята Леше очень нравятся. Занятный народ. Один — крепыш лет двенадцати, смуглый, сероглазый. Мальчик как мальчик, не отличишь от других. Между тем в его биографии есть довольно незаурядное событие: его вернули из бегов — хотел добраться до Кореи, воевать. А другой пацан, Валера, живет над Поливановыми. Он, говорят, и учится примерно, и в школе ведет себя хорошо. Но дома и по дворе неистощим на всякие козни, и при этом к нему не придерешься. Однажды он долго барабанил в дверь полинановской квартиры, а когда рассерженный Леша, выглянув, спросил, что ему надо, ответил безмятежно:
— А у вас тут написано, чтоб стучать, вот я и стучу. Сами же просят, а потом ругаются.
И верно — на дверях было написано: "Звонок не работает. Просьба стучать".
Еще над Поливановыми живет Степа Лубенцов — забияка, враль.
Есть еще широкоплечий хмурый парнишка по прозванию Мустафа. Взрослые Мустафу не любят, а Женя с Анютой готовы за него в огонь и воду. Вся эта ребятня сидит на лестничной площадке и подолгу о чем-то разговаривает.
— О чем они? — сказала Саша однажды.
— Уж наверно не о безударных гласных, — ответил Митя.
Митя… Он скажет!
— Митя, — говорит Леша, — есть у вас в редакции хорошенькие девушки?
— Как не быть!
— Познакомь.
— Помоложе? Постарше? — деловито спрашивает Митя. — Блондинки? Шатенки?
— Твое дело познакомить, а уж я сам разберусь. Впрочем, я на тебя полагаюсь. А то все мамины девушки какие-то чокнутые. Одна всерьез стала мне объяснять, что есть войны справедливые и несправедливые. Другая ни о чем, кроме тряпок, не говорит. Третья…
— Что, — спрашивает Саша, — выборная кампания продолжается?
— Я не выбираю, а ищу. Это разные вещи.
— Больно деловито ищешь. Неплохо бы для начала влюбиться. Тебе не кажется?
Ну, кажется. Но, видно, это не делается по заказу. Леша был у Мити в редакции на октябрьском вечере, танцевал со всеми девушками, все они были милые, но ни у одной из них он не спросил номер телефона. Он водил в кино дочку Марии Ивановны и был в театре с дочкой Голубковых Настей, которую про себя называл "не в красоте счастье". Но оказалось, что ему гораздо интереснее пойти в кино с Катей. Да, с племянницей Катей. Она подросла, и с ней было о чем поговорить.
— Леша, — сказала она вчера, — вот смотри, как сказано в книжке: "Не верь тому, что говорят тебе твои глаза, спроси свое сердце, оно скажет правду". Что глаза говорят — я понимаю, а вот что сердце говорит — не понимаю. Я его спрашиваю, спрашиваю, а оно молчит. Объясни мне, как оно разговаривает.
Гм… Ну, как бы тебе сказать…
Может, оно покалывает?
Вот, вот, — обрадовался Леша, — именно покалывает.
— И что же это значит, если покалывает?
Вот то-то оно и значит… А у Леши сердце не покалывало — ни тогда, когда он сидел в кино с дочкой Марии Ивановны, с той самой дочкой, которая училась в консерватории и сама себе все шила, ни когда шел в театр с Настей — не в красоте счастье… Иногда он с удивлением замечал, что ему нравятся решительно все женщины — и молодые и постарше, и красивые и некрасивые, и черноглазые, и сероглазые. Нравятся — да. Но и только.
