— Опять Никольский своего парня лупит, — сказала Анисья Матвеевна, приоткрывая дверь на лестничную площадку. — Ну, чего уставились? Раз лупит, значит, за дело.
Анюта и Женя стояли молча. Застыв, они слушали, как Никольский отец кричал:
— Ты у меня будешь знать, ты у меня узнаешь, как воровать, дрянь ты этакая!
— Подумать только, — сказала Анисья Матвеевна, затворяя дверь. — Ворует! Да разве ему дома в чем отказывали? И в кино, и на каток, и мороженое — ни в чем отказу не было. Разбаловали! То из дому убежал, то в карман полез. Пошли вон с кухни! — крикнула Анисья Матвеевна, но дети не шевельнулись. Они стояли, глядя на дверь, словно стараясь увидеть, что творилось там, за другой дверью, на соседней кухне, где пороли Валю Никольского. Валя молчал. Слышен был только голос старшего Никольского и плач Валиной мамы:
— Гена, ты его искалечишь! Перестань, прошу тебя! Через несколько дней состоялась порка в верхней квартире, в семье Лубенцовых, там порол не отец, а дедушка и не на кухне, а в комнате. Судя по всему, он бегал за внуком вокруг стола, спотыкался о стулья, ронял их, потому что с потолка у Поливановых посыпалась штукатурка. Потом шумна секунду стих, и тут же сменился ужасным криком Степы Лубенцова: он был не так стоек, как Валя Никольский, и кричал изо всех сил.
— Ой-ой-ой! — слышалось сверху. — Ой-ой-ой!
— Так его, — сказала Анисья Матвеевна, — за воровство только и пороть. Эту дурь надо вытряхивать с малолетства.
— Степа тоже воровал? — спросила Саша.
— А как же, — ответила Анисья Матвеевна, которая всегда все про всех знала. — За руку схватили: лез в дедов карман. Дед повесил пиджак и думать ничего не думал, а внучок на тебе!
— Что за поветрие такое? Валя залез в карман, и Степа тоже. Странно… — сказала Саша, взглянула на Аню и, сама не понимая почему, неожиданно для себя спросила:
— Анюта, ты что-нибудь знаешь?
Склонившись над тетрадкой, Анюта молчала.
— Анюта… — повторила Саша.
— Ничего мы не знаем, — сказал Женя. — Откуда нам знать?
— Ты говоришь не правду, — сказала Саша. Ответа не было.
"Что же такое? — думала Саша, глядя на детей. — Живешь с ними душа в душу, тебе кажется, что все о них знаешь, гордишься, что они доверяют тебе, — и вот…" Саша положила руку Анюте на голову. Всегда в ответ на это Анюта поднимала лицо и улыбалась Саше навстречу или терлась щекой о Сашину руку. Если Саша клала ей руку на голову или гладила по щеке, это значило: "ты — моя милая". Или: "давай поговорим". Или: "мне некогда, я ухожу, но я про тебя помню". И Аня всегда отзывалась. А вот сейчас она только ниже нагнула голову, почти легла щекой на тетрадь. А Женя смотрел в угол, крепко стиснув зубы.
— Я не буду больше спрашивать, — сказала Саша. — Захотите, скажете сами.
Прошла молчаливая, невеселая неделя. Митя был в командировке, дети пропадали во дворе. Часам к шести Анюта приходила и садилась за уроки, а Женя шел прямо домой. Саша ни о чем не спрашивала, Анюта молчала. А Степу Лубенцова пороли каждый Божий день.
— Ты скажи мне, кто тебя научил! — неистовствовал дед.
— Ой-о-йой! — вопил в ответ Степа.
— Тут не без Мустафы, — сказал Леша, — голову даю на отсечение. Анюта, я никому ничего не скажу, ты мне только ответь: Мустафа?
У Ани теперь на все был один ответ: она опускала голову. И ни слова.
И вот грянула буря. Поздно вечером, когда дети уже спали, к Поливановым зашла Антонина Алексеевна.
— Сашенька, — сказала она, — я молчала до поры до времени, но я думаю, что это неразумно. Дело в том… одним словом…
— У вас что-нибудь пропало? — спросил Леша.
— Месяц назад у Семена Осиповича пропал кошелек. Там ничего особенного не было… мелочь… Рубль, кажется… Не помню… Я, признаться, решила, что он его куда-то засунул. Одним словом, не придала значения… Но неделю назад пропала десятка из ящика. Я решила, что ошиблась в счете… Но на другой день…
— Я сейчас разбужу Анюту, — сказала Саша.
— Нет, — торопливо перебил ее Леша. — Я завтра с ней сам поговорю.
— Да вы очумели? — сказала Анисья Матвеевна. — При чем тут девка? Да вы что, без глаз? Это парень, это Женька ваш орудует. Ну, зачем он тут околачивается с утра до ночи? Ну, покормить, ладно, это я понимаю. Поел — и-иди подобру-поздорову. Ты скажи, Александра, зачем ты ту заразу привечаешь? Ты мне скажи, зачем? Не солнышко, всех не обогреешь, мало ли их безотцовских — что ж, всех в дом тащить: ешь, пей, воруй? Нечего девчонку будить. Я завтра этого стервеца сама изловлю и выдеру ккак сидорову козу. Смотри! Ходить перестал! То с утра до ночи здесь, а то, гляди, нет его. Знает кошка, чье мясо съела! Ах пащенок!
Она стояла простоволосая, на пергаментных желтоватых щеках выступил непривычный румянец.
— Я очень жалею, — сказала Антонина Алексеевна, — по согласитесь: что же мне делать? У нас никто не бывает, только дети. И пока Анечка ходила одна, никогда ничего такого не было.
— Да Женька, Женька это! Неужто непонятно! — закричала Анисья Матвеевна.
— Это я! — послышалось с Аниной кровати. Все обернулись. Анюта сидела, свесив с кровати босые ноги. Ситцевая ночная рубаха в голубых цветочках. Тонкая шея. Глаза глядят отчужденно. — Это я взяла деньги!
— Ты? Ты взяла? И у кого!
— Очумели вы все! — крикнула Анисья Матвеевна. — Не она это, говорят тебе, не она!
— Это я, — шепотом повторила Аня.
На другой день, выйдя из академии, Леша увидел Женю. Должно быть, он дожидался давно: окоченел в своем пальтишке на рыбьем меху; нос красный, губы синие. А заговорил — зуб на зуб не попадает.
— Алексей Константинович, это я взял деньги! — сказал он, не здороваясь. — Анюта врет, это я, честное слово!
— Какое у тебя может быть честное слово. Ну, рассуди сам. Как я могу верить человеку, который… — Леша даже остановился, посмотрел на Женю и вдруг сказал:
— Вот что, брат, у нас с тобой есть только один выход: поговорить начистоту. Выкладывай все как есть.
— Я не могу. Это тайна.
— Тогда уходи.
Леша ускорил шаг, Женя почти бежал следом. В молчании они дошли до Поливановых, Леша безжалостно шагал через три ступеньки, Женя, изнемогая, едва за ним поспевал. Они вошли. Саши еще не было. Аня лежала, уткнувшись лицом в подушку, Катя сидела рядом на низкой скамеечке — эту скамейку Митя смастерил для Анисьи Матвеевны: старуха ставила на нее ноги, когда садилась вязать.
— Анюта! — окликнул Леша. Она не шелохнулась. — Анюта! — повторил Леша. — Женя говорит, что деньги взял он!
Анюта тотчас села, отвела со лба прядь светлых волос и, не глядя на Женю, сказала:
— Не правда. Это я.
— Врет! Она врет! Честное слово, это я!
Я тебе сказал, чтоб ты оставил в покое честное слово. Катерина, уходи, мне надо с ним поговорить.
Чтоб ноги твоей… — крикнула с порога Анисья Матвеевна. Она вошла в пальто, в платке, с готовой бранью на губах.
— Анисья Матвеевна, — твердо сказал Леша, — возьмите Катерину и оставьте нас одних.
— Я уже большая! — закричала Катя. — Я большая, и я почти все знаю! Только я молчала!
— Анисья Матвеевна! — зловеще произнес Леша. Анисья Матвеевна рывком схватила Катю за руку, и дверь
За ними захлопнулась.
— Выкладывайте все как есть, одну чистую правду. Женя, ну!
Это была длинная скорбная повесть. У них во дворе есть тайное общество. Во главе стоит Мустафа. У них все есть — и таинственные условные знаки, и шифрованные письма, и билеты. Женя вытащил из-за пазухи изрядно потрепанную, сложенную вдвое картонку. На ней было написано: "Обязуюсь хранить клятву. Обещаю никогда не выдавать товарища. Мое слово — кремень. Моя рука — товарищу опора".
Но дела членов общества никак не совпадали с высокими словами, написанными на скрижалях. Мустафа давал задание: или задушить кошку, или разбить стекло, да так, чтобы нипочем не узнали — кто. Стащить у отца десятку, чтоб ни одна душа не заметила, а в случае чего стоять твердо, насмерть, и молчать под угрозой любых лишений.
Валю Никольского уже застигли на месте преступления попросту, когда он лез в карман отцовского пиджака. Степа! Лубенцов тоже попался. Но Валька держится крепко, молчит упорно. А Степка… Степка не любит, когда его лупят Девочек в общество не брали. Но Женя головой ручался за Анюту, и летом, когда вернулся Леша и поразил всех мальчишек во дворе своими орденами да еще тем, что, не чинясь, играл с ними в волейбол и чижика, — для Ани сделали исключение. У нее был такой экзамен: подойти к чужой
Женщине на улице и выругаться. Анюта долго не решалась. Они с Женей часа два околачивались на улице, выбирая, к кому бы подойти. Анюта сразу отмела старушек — старых жалко. Потом мимо них прошла женщина с тяжелой кошелкой в руках — нет, не подойду, она устала, мне ее жалко… Анюта выбрала высокую нарядную женщину, которая вела на ремешке черную таксу. Подошла и сказала:
