В деревнях еще сохранились старинные двухэтажные карельские дома, покосившиеся, но могучие, словно те старики, что в былые времена расчищали поля от огромных валунов и вручную копали канал в каменистой почве, где сейчас бежит речка возле моего дома. В Горке стоит и старая часовня. Лет ей, говорят, столько же, сколько и деревне, а с какого года деревня — никто не помнит.
В озере рыбы нет. Теперь, пообщавшись с крошнозерскими карелами пять лет, я знаю, как нужно правильно отвечать на нелепый вопрос — есть ли в озере рыба. Так же, если спрашивают, где собрал столько грибов, ягод, нужно говорить — в лесу. Зверя, птицы тоже нет. Все плохо. Практически голодаем. При этом самое трудное — сдержать так и лезущую на лицо победную улыбку.
Но вот раньше рыбы действительно было много. Коля рассказывал, что в колхозе было две рыболовные бригады. И когда он шел со школы домой мимо рыбаков, те передавали ему для родителей рыбину, судака или щуку. Так говорит, что часто не мог нести ее в руках из–за тяжести, и потому тащил за собой по снегу.
Потом кто–то умный, пекущийся о счастье на всей земле, решил, что нужно осушить окружающие мелкие ламбы, бывшие нерестилищами. Для блага всего человечества поля важнее, а природа глуповата. Сейчас нет ни полей, ни нерестилищ.
Потом все тот же умный решил, что в озере нужно разводить ценную рыбу пелядь. Для этого — вытравить ядом всю остальную. Несколько лет пеляди было столько, что ею кормили свиней. Потом пелядь вымерзла, ее нет. Другой рыбы тоже нет — говорю я пришлым и осторожно улыбаюсь. Но и самому только через пять лет показали местные кой–какие места и кой–какие озера. Да и то, подозреваю, — не самые лучшие. Потому что пару раз брал меня Коля на рыбалку с собой. Так вот, не поймали мы с ним ни одной рыбины. Это для того, чтобы больше не просился.
Никогда не забуду, как пригласил он меня однажды поужинать. На ужин была самая вкусная северная рыба — ряпушка. Приготовленная по–карельски, с лучком, постным маслицем, в небольшом количестве воды на сковородке, она бывает так вкусна, что можно легко откусить себе пальцы рук, забывшись за едой. А когда Таня, Колина жена, уложит ее плотненько, брюшками кверху, чтобы весь сок оставался в рыбе, — тут останавливается мгновение, и ты находишь себя только уже перед пустой тарелкой. Так вот, едим мы свежую, только пойманную ряпушку.
— Откуда? — спрашиваю.
— Да с Лижмы, брат угостил, — Коля по привычке хитро улыбчив.
— Вкусная? — теперь он мне задает вопрос.
— Очень, пальчики откусишь, — искренне хвалю я.
Коля радостно смеется:
— Ну, городской, не едал ты вкусной. Послезавтра приходи. Я с Крутозера приеду. Но та на третьем месте по вкусу будет. А на втором — с Трутозера. А самая вкусная — с Глупозера. Только она поздно нереститься начинает, в декабре, уже подо льдом. Достать трудно. А ты говоришь — вкусная.
— А что ты, про каждое озеро сроки знаешь?
— Да знаю маленько, — Коля с трудом скрывает гордость. — А онежскую вашу ряпушку мы совсем не едим. Невкусная она.
Как можно после этого без мягкого юмора смотреть московские передачи, где умелые повара готовят из мороженой, полупротухшей рыбы французский рыбный суп? При этом один из них, я сам видел, советовал для пущего навара варить рыбу нечищенную, в чешуе и с кишками, вырезав только жабры и глаза. Ну, жабры, я понимаю, горчат. Но глаза–то зачем, глаза? Эх, дорогие мои москвичи…
Хорошо жить на берегу озера. Дикая вода — она живая. Не то что домашняя, в кране или там унитазе. В озере–то солнце мелкими смешками пляшет на волнах. То барашки пены опасливо бегут под сильным ветром. То стекло штиля вбирает в себя всю неохватность неба. Озеро меняет цвета, оттенки, настроения. Вода то прибывает, то убывает. Летом зеленеет, зимой белеет. Озеро постоянно с тобой, ежесекундно в твоих мыслях и чувствах, где–то на краешке души постоянно присутствует оно. А еще озеро разговаривает. Плеск волн — это понятно всем. Но вот поздней осенью, когда тонкий лед встал ночью, а под утро его сломало, и мелкие льдинки бьются друг о друга и о берег, и с озера доносятся прозрачные, хрустальные звоны. Или когда вечером, почти в полной темноте, с середины вдруг доносится звонкий пушечный удар, и ты гадаешь — щука ли, бобер, ихтиандр всплыл? А еще озеро говорит голосами живших здесь, работавших, любивших его людей. Это были совсем непонятные, невероятные теперь люди. Они двигали огромные камни, прорубали в лесах дороги, строили церкви и дома с помощью одного топора. Строили так, что нам теперь становится завидно; так, что не купить теперь ни за какие деньги, не возвести ни из каких современных материалов. Никогда в новом химическом доме не будет дышаться, спаться так, как в бревенчатом, деревянном. Этим летом, когда царила страшная жара, я зашел в полдень в свой не до конца, но почти уже достроенный дом. Я старался строить его по старым рецептам. Рецепты щедро выдавал Коля. Я зашел из пекла и удивился — в доме стояла прохлада. Без кондиционеров, без любых приспособлений. А еще здорово протопить деревянный дом зимой. Первый день будет прохладно. Будет даже немного холодно. Но это до тех пор, пока дерево не наберет тепло, пока бревна не станут греть приложенную руку. После этого можно лишь слегка подтапливать. Дом будет дышать вместе с тобой.
Голосами деревянных домов тоже говорят внутренние озера. Голосами построенных на их берегах церквей. Голосами темных елей погостов. Голосами смеявшихся на берегах детей…
Тяжело жить в карельской деревне. Непривычно. Непривычно пришлому, местные–то каждый кустик, каждую тропинку знают, приспособились ко всем безумным обстоятельствам нашей жизни. И кто ж их осудит за это, когда не первый век страна ломает свою деревню, а все справиться не может. С хитрецой, с подвохом, с подковыркой, а деревенский мужик будет свою линию гнуть, свою правду иметь, будь ты хоть кто — злодей городской, а то и вовсе столичный житель…
Так и я — приехал дом подымать, а законов деревенских не знаю, не приучен. У нас ведь в городе по–другому, все нищие, богатые тоже плачут, а в подъездах по–прежнему гадят американские шпионы. А мужик все равно за свое держится, за землю, хоть и поотбирали все, а немножко есть. Вот и держится, и правильно делает.
У меня по границе участка протекает речка. Не речка даже — ручеек. В весну полноводный, с водопадиками, летом он почти совсем пересыхает. И задумал я недоброе — ставить забор, отгораживаться. Тогда и познакомился с Бородой.
Борода — мужик примечательный. Прежде всего внешне — широкая, окладистая борода, могучий живот, степенная походка. А самое главное — какая–то незлобивая рассудительность. Хотя и простым его не назовешь. Есть что–то дьявольски пронзительное в его маленьких глазках под густыми клочковатыми бровями.
Борода — не местный, всю жизнь мотался по стране, строил мосты. Карьеру закончил начальником мостоотряда где–то далеко в Сибири. Потом поселился здесь, в деревне. Сначала был директором охотбазы, теперь — просто пенсионер, выстроил себе домик неподалеку от меня и живет там со своей бабушкой, которая старше его лет на пятнадцать. Но ничего, бодрая такая старушка. Говорят, она была кухаркой у него в мостотряде.
Мне нравится, как он общается с деревенскими, даже и со спившимися алкашами. Какой–то у него есть подход, что получается договориться. Они приходят, что–то делают — работа кипит. Я пока такого подхода не знаю…
А начиналось наше общение не очень хорошо. С того же забора…
Я как рассуждал — если граница участка проходит по речке, не ставить же забор посередине ее. За рекой — ничейная земля, лес. Вот я и думаю — поставлю забор по тому берегу. Радуюсь — будет у меня своя речка, нижняя ее часть — никто ею не пользуется, рыбу в ней не ловит. Только змеи мои ползают. Пошел у Бороды мнения спросить, сосед все–таки. Он говорит:
— Я не против.
Я тогда колышки для разметки забора забил, веселюсь. Наутро прихожу — колышки выдернуты, валяются рядом. Я удивился, вроде, никого не было. Опять забил. Наутро опять выдернуты. Тут я насторожился, поехал к Коле за советом.
— Эвон чего захотел, речку ему, — обрадовался Коля.
— Так чего же, по бумагам моя вроде.
— По бумагам земля твоя. А речку не тронь — другим обидно будет.
— Я договорился со всеми.
— Вот и договорился. Не тронь речку, говорю. Если хочешь хорошо жить.
Я подумал–подумал и говорю:
— А вот смотри, через мой участок люди чужие ходят, палатки даже ставят, когда меня нет, костры разводят возле бани.
— Тут твое право. Ставь забор отсюдова. Пусть обходят. Нечего здесь чужим делать.
Странная логика, непривычная, не городская. Не советская. Деревенская какая–то.
Поехал я опять к Бороде:
— Слушай, — говорю, решил я по речке забор не ставить. Пусть так будет. А от дороги загорожусь.
