Финн отвернулся, вцепился в руку матери.
— Они не придут. Говорят, что не смогут. Я не виноват, — пробормотал он.
— Ну хорошо, — сказал Бернелл. — Я введу ему успокоительное. А после придется отвезти его в больницу.
— В больницу? — переспросила Ванесса. — Но в этом же нет никакой необходимости.
— Надеюсь, надолго он там не задержится. Однако его непременно следует показать кому-то из наркологов или психиатров. Мне не хотелось бы оставлять его без присмотра специалистов. Сейчас я сделаю ему укол, он немного успокоится. Вы останетесь с ним, а я схожу позвонить в одну больницу, которую хорошо знаю. Она государственная, однако, на мой взгляд, уход за больными в ней лучше, чем в любой частной клинике. Вы сможете в любое время перевести его в частную. Согласны?
— Господи, да. Конечно, — сказала Ванесса. — Делайте, что считаете нужным.
III
Я люблю его, думала Дженни Форчун. Вот и весь разговор.
Поезд шел от «Вестминстера» к «Набережной», и Дженни пришлось напомнить себе: будь внимательнее — именно сейчас расходятся по домам работники офисов, отметившие во время ланча близящееся Рождество. Мужчины нередко спускаются по скату в конце платформы, чтобы помочиться на рельсы. Иногда между ними и приходящим на станцию поездом остается какой-то зазор — а иногда и не остается.
Неужели я впервые полюбила мужчину? Маму я, может, и любила, думала Дженни, но больше никого. Ни отца, ни Тони, ни Листона Брауна. Какое чувство внушал ей Листон? Страх. Оглядываясь назад, она понимала: на деле ничего другого и не было. Она нуждалась в его защите, в его силе. Связь с ним обещала безопасность, но обещания этого не сдержала. Дженни достались лишь разочарование и тревога, мысли о том, что она недостаточно хороша для него — слишком белая, слишком черная, слишком бедная, слишком молодая, слишком невежественная, не понимавшая, был ли секс более-менее всем, чего он от нее хотел, какое место занимал секс в том, что думал о ней Листон. А обратиться за советом ей было не к кому — женщины осторожно отмалчивались, не питая к ней никакого доверия, мужчины бросали на нее взгляды понимающие и, это она всегда чувствовала, немного презрительные, как будто думали: «Мы знаем, что у нее на уме», — но то, что она подружка Листона, явно производило на них впечатление. А она ни на кого впечатления производить не хотела.
Но вот с этим мужчиной… Было какое-то мгновение, все изменившее, — может быть, это произошло, когда Габриэль не позволил ей расплатиться в ресторане; может быть, когда он смотрел на нее в среду, в кабине шедшего по «Кольцевой» поезда; может быть, гораздо раньше, когда он попытался вызволить ее из железной хватки мистера Хаттона и она почувствовала его доброту, — хотя, бог его знает, может, и в самый первый раз, когда она заметила торчавшую из корзины для бумаг газету с каракулями на полях. Он такой тощий, что ее просто подмывает обнять его, прижать к себе. В нем столько печали, от которой ей хочется избавить его. И по какой-то смешной причине Дженни чувствовала, что только она это сделать и может. Больше никто.
Она невольно улыбнулась. Насколько это похоже на правду? Что только она одна… Да ведь она же знает — так и есть. Никто, кроме нее, не сможет вернуть этого мужчину к настоящей жизни, помочь ему набрать немного веса, добиться успеха и стать счастливым.
Дженни закрыла двери вагонов, нажала на рукоять и мягко повернула ее влево. Конечно, он не просто пациент, за которым тянется история болезни. Он может так много дать ей, он столько знает, столько всего передумал… О вещах, которые ей и в голову никогда не приходили, хотя, когда он говорит о них, Дженни начинает казаться, что она всегда знала об их существовании. И потом, они просто-напросто могут смеяться вдвоем, это она тоже знала. Он уже сумел рассмешить ее, и она, когда наберется уверенности в себе, сможет сделать для него то же самое.
Что и говорить, в этой самой истории присутствует нечто смешное. Испытывать такое чувство, поселившееся у нее прямо под ребрами, в интимном центре ее существа — и не к матери, а к барристеру… К мужчине, который, вполне может быть, и на латыни говорить умеет.
И пока она ничего еще не успела сказать ему, чувство это становилось все более волнующим. Она призналась в нем только себе. Одна часть ее сознания удивилась этому чувству, дала ему имя, а другая подтвердила его воспоминаниями, подробностями всех их встреч. Одна сказала: «Я только сейчас все и поняла», а другая: «Да я всегда это знала».
Ей пришлось дважды останавливаться на красном свете, ждать, пока идущий впереди поезд покинет следующую станцию, и на «Мэншн-Хаус» Дженни сообразила, что у нее есть время, чтобы выскочить из кабины и забежать в женскую уборную. Ноги ее, обутые в соответствии с новейшими правилами техники безопасности, словно летели над грязноватой платформой. А кроме того, она прихватила с собой фаянсовую кружку, наполнила ее чаем из стоявшего прямо за бурой дверью уборной автомата и, вернувшись в кабину, поставила в держатель на панели управления. Потом взглянула в зеркальце заднего обзора, закрыла двери и стронула поезд с места.
Память ее мобильника хранила сообщение, полученное этим утром, в 8.30. «Нужны более подробные сведения о безопасности. Не сможете ли прийти на вечерний чай не в контору, а ко мне домой? Исключительно по делу. Г.».
Так что после смены она отправится на юго-запад города, по адресу, который Габриэль прислал ей в следующем сообщении. Пока же Дженни пыталась представить себе его квартиру. С деньгами у него туго, это она знала, однако квартира в самом Челси — она наверняка окажется изысканной. В гостиной, наверное, стоят антикварные вещи или хотя бы дедовские часы. Столовая с длинным поблескивающим столом и дюжиной старинных стульев. И две, а то и три спальни, одна из которых смотрит на реку — это его спальня, со шкафом красного дерева, в котором хранится вся его одежда. Предложит ли он ей перебраться к нему? Так, наверное, было бы лучше всего, думала Дженни. Не жить же ему на Каупер-роуд. Тогда ей пришлось бы первым делом выставить из своей квартиры Тони. Возможно, Габриэль отведет ей одну из его свободных комнат, чтобы было где одежду держать, однако каждую ночь, все ночи она хотела бы проводить с ним. Ей будет несложно приспособить свое расписание к его рабочим часам, тогда ко времени возвращения Габриэля домой она сможет ждать его там. И настоящую еду сможет готовить не два раза в неделю, как для Тони, а каждый вечер. При ее зарплате и при той работе, которая появится у Габриэля после Нового года, денег у них будет куча — хватит и на то, чтобы ездить в отпуск за границу, где он покажет ей столько интересного. Это даже не будущее, скорее — вторая попытка жизни.
В двенадцать часов дня шасси маленького реактивного самолета, вылетавшего в Цюрих с шестнадцатью пассажирами на борту — одним из них был Джон Вилс, оторвались от края взлетно-посадочной полосы городского аэропорта. Прежде чем выключить свой телефон с выходом в интернет, Вилс еще раз взглянул на показатели АКБ и с удовольствием отметил, что они остаются высокими. При открытии рынка цена акций немного упала — это было следствием заявления главного исполнительного директора Первого нью-йоркского, опровергавшего слух о поглощении, однако когда вышли утренние газеты, статья Магнуса Дарка, с приятностью отрыгнувшего, и чуть ли не дословно, то, что Райман скормил ему по просьбе Вилса, слух этот набрал новую силу.
Пока самолет летел над Каналом, а стюард разносил шампанское, Вилс обдумывал подробности сложившейся ситуации. Каждый кусочек получившего название «Ревматизм» пазла встал на отведенное ему место. Особенно красиво выглядела та часть операции, которая была связана с ввозимыми из Африки продуктами. Что именно предпринял Даффи, Вилс не знал, однако не сомневался, проделано все было шито-крыто: им вовсе не требовалось, чтобы кто-то заметил, как они получают колоссальную прибыль, обрекая на голод множество африканцев. Рано или поздно место АКБ займут другие банки — просто потому, что оно позволяет делать деньги; а не займут — так это их проблема, не Вилса.
Вилс, попивая апельсиновый сок, смотрел вниз, на леса Вердена. Сказав Кэролайн Уилби, что у его фонда имеется связанная с АКБ «небольшая краткосрочная позиция», занятая несколько месяцев назад, он немного покривил душой. Позиция была краткосрочной, но огромной и происхождение имела совсем недавнее, однако, в принципе, он давно уже считал, что перспективы у этого банка незавидные. Факт состоял, однако же, в том, что на завершающей стадии его манипуляций сам он играть на понижение акций АКБ не собирался и уже придумал затейливый ход, которым увенчается операция «Ревматизм».
Было почти три часа дня, когда массивная немецкая машина Кирана Даффи, встречавшая Вилса в аэропорту, высадила его в Пфеффиконе у принадлежавшего «Высокому уровню» здания. В этом офисе Вилса царило уверенное спокойствие. Даффи заправлялся поздним сэндвичем с помидорами, запивая его красным апельсиновым соком и болтая с Викторией, которая сидела с куском орехового торта в руке на краешке его стола. При появлении Джона Вилса она поспешила скрыться в своем кабинете. Вилс знал, что нередко именно так он на людей и действует: его нежелание вести пустяковые разговоры заставляет их нервничать.
