«Потому ты так и одинок, потому ты и циник». Он знал, что это неправда, но снова и снова думал об этом — слова звучали в его голове, словно наговоренные на пленку, но не голосом жены, а его собственным. Он не хотел жить в одиночестве. Его жизнь полна была деловой суеты, в ней было много людей, много криков, и козней, и волнений, и радости — и все происходило на людях; не может же быть, чтобы среди всей этой суеты, этой вечной суеты, он на самом деле был одинок. И его вовсе не прельщала беспросветная узость цинизма — он терпеть не мог нескольких циников, которых знал, таких же, как он, юристов, правда, старше его, с желтыми, точно прокуренными, как и пальцы, глазами; их жизнь тоже проходила в вечной суете, снова и снова кружившей их по одному и тому же кругу.
Джек старался избегать их общества и проводил большую часть времена с друзьями Рэйчел: он старался не спорить с ними, старался давать им советы, выступая в роли чуть более умудренного опытом, более умного революционера. Потому что они всегда говорили о революции — они употребляли именно это слово, — и хотя Джек втайне считал, что они понятия не имеют о том, о чем, черт бы их подрал, толкуют, — ведь они пользовались этим словом и другими словами, как детишки в детском садике пользуются кубиками с буквами: перебирают их, играют ими, обмениваются, — он понимал, что кто-то должен серьезно выслушать их. Все молодые ребята из Мичиганского комитета объединившихся против войны во Вьетнаме получили вызов в суд по обвинению в нарушении закона о распространении наркотиков, а Джек вызывался бесплатно вести их дела. Частично он сделал это ради Рэйчел, а частично потому, что знал: их ждут неприятности, и им нужен юрист, который оградил бы их от еще больших неприятностей. Он советовал им, какие употреблять слова во время выступлений в суде, он подбирал для них слова, чтобы их не обвинили в еще более серьезных нарушениях закона… но они забывали все его советы, словно хотели показать Джеку свою примитивную бесхитростную правдивость, — показать, насколько они в действительности лучше его, Джека.
Ну и что? Какого черта, думал Джек, даже если они самодовольные горластые смутьяны, все равно кто-то должен их защищать.
Но что-то точило его, проникало ему в душу — то ли от них, то ли из самого детройтского воздуха. Он не знал откуда. У него не было времени подумать над этим — слишком он был занят, чтобы теоретизировать… Порой он буквально ощущал этот боевой дух соперничества, носившийся в воздухе: прикидка, как перед боем, и оценка, и проба сил, вечная проба сил — не только в судах, но и на улице, то, как люди глядят друг на друга, мужчины и женщины, белые и черные, и эти длинноволосые неряшливые мальчишки, которые сидят на тротуаре у дома, где находится его контора, в нескольких кварталах от университета. Таинственная штука эта разлитая в воздухе отрава — обнаженный, холодно-расчетливый эгоизм, столкновение противоположных интересов в чудовищном объятии, неуправляемость человеческих контактов. Он старался об этом не думать. Ему хотелось любить людей, которых он защищал, — хотелось любить всех людей, право же. А иначе мир превратится в ад, все жизни превратятся в ад, и никто уже его не спасет. Он еще может спасти других, но его никто не спасет.
Однако он редко думал об этом, то не были четко сформулированные «мысли» — лишь настроение. Чем больше он работал, тем меньше поддавался таким настроениям. И это было хорошо. В этом был смысл его жизни. И он мчался вперед к зрелым годам своей жизни, совсем еще молодой, стройный, темноволосый мужчина среднего роста, на челе которого морщины уже начали прорезать свои борозды; темноглазый, порой с прищуром, часто хмурящийся, очень живой, хорошо владеющий словом, логически мыслящий, очень обаятельный.
Однажды в апреле Джек шел по центру города, направляясь к автомобильной стоянке у реки, где он оставил свою машину, как вдруг увидел женщину, показавшуюся ему знакомой.
Он чувствовал себя отлично, чуть не пел от радости. Он только что покинул заседание суда, где потребовал, чтобы ему предоставили для изучения все протоколы совета присяжных — все показания, фотографии и документы, заявления различных свидетелей, даже фамилии и адреса этих свидетелей, — и хотя большая часть его требований, как он полагал, будет отклонена, все же сейчас ему казалось, что кое-какой шанс у него есть, помощнику окружного прокурора, назначенному вести это дело, стало явно не по себе. Звали его Тайберн, и особой тревоги у Джека он не вызывал. Был он одного с Джеком возраста. Дело о нарушении «законов, запрещающих употребление наркотиков», которое главным образом интересовало Джека, защищавшего Мередита Доу, казалось, было целиком построено на свидетельстве полицейского агента, молодого парня, который подружился с Доу, даже жил с ним под одной крышей до того, как «стал свидетелем» некоего «нарушения закона об охране общественного здоровья»… Джек считал это возмутительным, просто невероятным; он, конечно, станет утверждать, что была устроена ловушка, и добьется оправдания для Доу, молодого приятеля Рэйчел, хотя тот и не очень ему нравился, но Джека подстегивало то, что противная сторона была так плохо вооружена. Бюро окружного прокурора, очевидно, вынуждено будет отказаться от своих обвинений, а если этого не последует, то все может сложиться даже еще лучше для Джека, потому что это дело может попасть в большую прессу и может способствовать изменению законов об употреблении наркотиков. В прессе неизбежно пойдет разговор о сомнительной, с точки зрения морали, деятельности полиции, о том, как тщательно подтасовываются «преступления», «преступники» и «свидетели», и Джек вполне может раздуть это до небес: он ведь так презирал полицию.
Возможно, старомодные марксисты и новые, менее речистые революционеры правы, подумал он: народу, да и самой истории только выгодно, когда существующие правящие классы до такой степени теряют разум и пренебрегают осторожностью, завороженные своим всесилием, что позволяют самым недалеким из своих представителей совершать неслыханные вещи, создавать поистине театральные ситуации, которые так обнажают зло, что оно становится очевидным для всех… Джек, который всегда спорил со своими друзьями-марксистами и своими друзьями-псевдомарксистами и псевдореволюционерами, считал, что в истории неизбежно наступает такой почти неуловимый момент в равновесии сил между двумя направлениями, когда какое-то одно событие способно перевесить чашу весов и все изменить. И как бы ему хотелось быть в такую минуту там, понять, что наступил этот момент и, очень решительно опустив кулак на ту чашу весов, где справедливость, изменить ход истории! Изменить мироздание!
Такого рода мысли преисполняли его восторга, он поистине пьянел от сознания своего привилегированного Положения, а он считал, что хорошо преуспевает в своей области, и верил, что его профессия правит миром. Что угодно может случиться. В один прекрасный день он, никому не известный Моррисси, скромно оплачиваемый детройтец, со скромными связями и весьма посредственным юридическим институтом за спиной, вдруг очутится в нужном месте как раз в тот самый исторический момент, и тогда…
Он стремительно шагал, не отрывая глаз от тротуара, в то время как мысли бешено крутились у него в голове. Он едва ли сознавал, где находится. Очередная встреча у него была назначена на три часа — встреча с глазным врачом на Макниколсе, которую он откладывал уже несколько месяцев. Но сегодня он туда пойдет. Он чувствовал, что сегодня счастье на его стороне — сегодня он был способен воспринять любые скверные новости.
Тут он поднял глаза и увидел на другой стороне улицы женщину.
Она переходила улицу ему навстречу. Все между нею и Джеком двигалось, перемещалось — прерывистый поток машин, то останавливавшихся, то снова устремлявшихся вперед, звуки гудков. Женщина приближалась к нему медленно, не спеша — она не обращала внимания на нетерпеливые гудки водителей, просто их не замечала; казалось, она смотрела на Джека или сквозь него, на что-то за ним, а его совсем и не видела. Это была жена Марвина Хоу, женщина, которую Джек так хорошо знал.
Это была она.
Первым его побуждением было шагнуть назад, чтобы она не увидела его. Но ведь она-то его не знает, так что опасности — никакой. Поэтому он продолжал стоять на краю тротуара, наблюдая за ней, и лицо его начало расплываться в улыбке: да, вот так, вот так, думал он, иди ко мне. Видимо, она только что вышла из заплеванного, унылого парка, собственно, даже не парка, а сквера, выложенного плитами посреди нескольких оживленных улиц; две-три скамейки, памятник, на который никто никогда не глядит. Джека удивило, что она могла там делать. За все годы жизни в Детройте он, пожалуй, ни разу не проходил этим сквером, ни разу им не интересовался. Насколько он мог видеть, там лишь бродяги сидели на скамейках, а плиты были усеяны мусором. И однако эта женщина появилась словно бы ниоткуда, вся в белом, светлые волосы уложены в высокую прическу, лицо идеально спокойное, уверенное, пустое, какое-то даже сияющее. Такое было впечатление, точно она только что оторвалась от чего-то или кого-то, очень ей приятного.
