— Давайте чемодан назад, — сказал он. — Там чужие вещи. Но, кажется, здесь нет милиции?..
Он получил два года и освободился весной сорок первого.
С началом войны воровская специализация Князя сделалась опасной. Ему было двадцать четыре — самый призывной возраст, так что в любой момент его могли задержать хотя бы только для проверки. У него, правда, всегда были при себе надежные «ксивы». Но все-таки риск был велик. Тогда-то он и стал носить военную форму…
Во время войны на железных дорогах были созданы специальные оперативные группы, которые занимались поимкой дезертиров и уклоняющихся от призыва в армию. Никакой формы эти оперативники не носили, опознать их было трудно. Они прочесывали вокзалы, поезда и задерживали всех, кто вызывал малейшее подозрение. Судя по всему, права у них были неограниченные, и они, естественно, старались оправдать доверие. Еще бы! Ведь укомплектованы группы были отнюдь не инвалидами или престарелыми, а здоровыми, крепкими мужчинами как раз призывного возраста. Им было за что стараться. Сами-то они, похоже, на фронт не стремились. В связи с этим иногда возникает вопрос: не является ли одной из причин разгула репрессий именно огромный репрессивный аппарат?.. Ну да, скажут мне, все так, но кто-то же создавал этот аппарат, руководил им, направлял его деятельность. Все так, скажу и я, но зачем же направлять, если аппарат этот имел единственную задачу — репрессии, подавление инакомыслия, то есть четко и однозначно сформулированную цель?..
В борьбе за существований, за безбедное, сытое существование, в борьбе за привилегии, которыми пользовались «органы» (возьмите хотя бы неограниченную власть), аппарат этот не просто приспособился к определенным условиям, не просто осознал, чего от него хотят и ждут, но приобрел некий иммунитет, выработал свои, особенные способы выживания и, как простейшие, самообучился размножаться путем… деления.
Вот в чем дело.
Каждый сотрудник твердо знал, что его обязанность — ловить, выявлять, «выжигать каленым железом», и лишь успешное выполнение этих обязанностей оправдывало его личное существование и существование аппарата в целом. Чем больше выловишь и «выжжешь», тем лучше работаешь, тем, значит, ты нужнее стране и народу. И наоборот. При такой постановке дела и не захочешь, а будешь, как миленький будешь из кожи лезть, чтобы самому не оказаться «врагом народа». А далекому и высокому начальству, занимающему места на вершине пирамиды, безразлично, кто именно попал в списки «разоблаченных». Тут главное — сколько.
В сорок третьем году мать отправила меня в Нижний Тагил в ремесленное — ехали другие, заодно с ними и я. В училище меня не приняли по малолетству, и я возвращался домой, в Тавду. В Свердловске на вокзале у меня вытащили документы, и я попал в облаву. Однако задержала меня не милиция, а оперативная группа, которая занималась дезертирами. Привели то ли в дежурку, то ли в штаб. Господи, кого только там не было! Старики, инвалиды, «мешочники» и дети. Когда подошла очередь, меня стали допрашивать. И допрашивали, прямо скажем, «с пристрастием», на полном серьезе: кто я, откуда и куда ехал, был ли один или со взрослыми, причем не верили, что был один и ехал домой, допытывались, кто меня послал, к кому и зачем, сколько на самом деле мне лет, как будто бы восемнадцатилетний мог выдать себя за одиннадцатилетнего. Или подозревали во мне шпионского помощника?..
Был я еще неопытен в подобных делах, почти «маменькин сыночек», что, конечно же, не укрылось от опытных оперативников, и они в конце концов меня отпустили, однако, прежде чем отпустить, записали мои установочные данные и составили по всей форме протокол задержания и допроса. Не знаю, правда, какой год рождения указали, но наверняка подходящий для призыва.
Я понимаю, что ловить шпионов и диверсантов, так же как дезертиров и беглых заключенных, было необходимо, но интересно все же узнать, сколько было «охотников» и сколько истинных врагов они выловили. Боюсь, что этого не узнает никто и никогда. Впрочем, можно не сомневаться, что армия — в прямом смысле — молодых мужчин, занявшись «охотой» (на ведьм, как сказали бы нынче), таким вот образом успешно уклонялась от фронта, пополняя лагеря «врагами народа». Для этого и нужно было внушить людям и властям, высоким властям, что страна прямо кишмя кишит дезертирами и шпионами. Но ведь рядовыми «врагами», которых и выявляли оперативные группы, должен кто-то руководить, верно? Не могли же рядовые действовать сами по себе! И не могли же большие начальники работать менее «продуктивно», чем их подчиненные! Так вот и складывалась система…
Ну а я в тот раз впервые попал в приемник, где воспитательница приобщала мальчишек к литературе…
КНЯЗЬ обратил внимание на Андрея, когда его и Машку милиционер вытаскивал из-под лавки. Ему как-то сразу приглянулся Андрей, а вот Машка — нет. У этого на роже крупно было написано, что он бродяга и мелкий воришка. Андрей же нисколько не был похож на беспризорника, и даже шмотки на нем были домашние, свои, что Князь также отметил. У него был нормальный, разве чуть помятый вид вполне воспитанного подростка, случайно оказавшегося в компании бродяги. Собственно, он специально подстроил столкновение в дверях, безошибочно угадав, что Машка, воспользовавшись заминкой, рванется бежать, а легавый бросится за ним.
Он понимал, что нельзя до бесконечности пользоваться одним и тем же приемом — военной формой, что у милиции наверняка уже есть кое-какие сведения о нем и, возможно, приметы. Нужно было менять личину. Да и война шла к концу, так что офицерское прикрытие в общем-то теряло смысл.
Приметив Андрея, Князь тотчас сообразил, что пассажир с ребенком, пусть и великовозрастным (это может быть младший брат, племянник), ни у кого не вызовет подозрений. О таком прикрытии можно было только мечтать. Это даже безопаснее, менее рискованно, чем, например, ехать с женой. К тому же и не мог Князь использовать для «работы» Любу. И потому, что нельзя было оставлять ее больную мать, и главным образом потому, что он действительно считал Любу женой и по-настоящему любил ее. В глубине души он надеялся, что когда-нибудь, скопив достаточно денег для безбедной жизни, он «завяжет» и официально женится на Любе. Надеялся, зная, правда, что этого никогда не будет…
Взяв Андрея с собой и занимаясь его «образованием», Князь радовался, что не ошибся в нем, однако на «дело» брать не спешил. И не позволял шляться по городу. Он и сам старался поменьше «светиться». Его все-таки знали соседи и даже участковый, но считалось, что он тяжело ранен еще в начале войны — у него, разумеется, были и соответствующие документы, — поэтому он не на фронте, а служит где-то под Куйбышевом и имеет возможность иногда бывать дома. Прописан он был у Любы как постоялец.
К Андрею Князь внимательно присматривался, не во всем ему доверяя. Он не сомневался, что Андрей новичок в мире беспризорщины, однако не зря сказано, что береженого и Бог бережет, а эти подростки, этот «полуцвет»[23], были хитры, как-то особенно изворотливы. Они запросто могли провести кого угодно, ибо кормились только хитростью, изворотливостью и артистическим притворством.
Однажды, когда они играли в шахматы (Андрей проигрывал и потому был поглощен игрой), Князь между прочим спросил:
— С отцом-то где, говоришь, жили?
Андрей назвал адрес, не задумываясь над смыслом вопроса.
— Постой, постой… Такой старинный желтый дом с амурами?
— Нет, новый дом, серый. — И вот тут Андрея насторожило что-то, он поднял глаза и встретил холодный, пытливый взгляд Князя.
— Серый?.. Черт, в самом деле. Сдаваться тебе нужно, племяш. И вообще хватит прозябать, пора нам отправиться в маленькое путешествие. Как ты на это смотришь?
— Вам виднее.
— Значит, пора. Только никаких лишних вопросов, я уже предупреждал тебя. Вообще поменьше вопросов. И никакой самодеятельности. Старайся не вступать в разговоры. Ты — воспитанный, культурный подросток из интеллигентной семьи. Я — доктор. — Князь рассмеялся. — Доктор Рюриков. — Он любил придумывать для себя красивые фамилии. А может, ему казалось, что звучные фамилии, напоминающие об истории России, об ее славном прошлом, поднимают и его в глазах окружающих, или просто утолял таким образом жажду к возвышенному и втайне считал, что его род пошел от Рюриковичей. Однако правда и то, что фамилии, которые он менял часто, действительно производили впечатление на случайных знакомых. Малообразованные и лишенные фантазии воры назывались Ивановыми, Петровыми и т. д., и адреса у них всегда были схожими — улица Ленина либо Сталина, в крайнем случае Железнодорожная, Привокзальная, Почтовая, благо в любом городе, в любом поселке непременно были улицы с такими названиями.
На другой день они выехали из Куйбышева. Князь был в цивильной одежде. На нем было добротное пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка с кожаным верхом, белые бурки «со скрипом». Андрей тоже был одет вполне прилично, как и подобает племяннику преуспевающего доктора.
