— Тридцать кусков.
Князь прищурился, долго в упор смотрел на него.
— Годится, племяш?
— Не знаю, — растерянно пробормотал Андрей. Что такое тридцать кусков, он, разумеется, знал, но за что железнодорожник готов отвалить столько денег, понять не мог.
— Вот что, Ефим, — сказал Князь. — Запомни хорошенько моего племянника. Мало ли что случается в нашей жизни.
— Бог с тобой, Князь.
— Бог со мной и в баню ходит, а ты имей в виду. Племянник — все равно что я, усек?
— Как сказано.
— Ладно, гони монету и радуйся, что я сегодня добрый. Признайся, сколько поимеешь на иголочках?
— Не так много, не так много. Кое-что.
— Кусков двадцать?
— Навряд ли… — Железнодорожник извлек из-за печки начатую бутылку водки, Князь налил почти полный стакан и залпом выпил. Поморщился (он всегда морщился, когда пил), повертел головой и занюхал корочкой хлеба.
— Гадость, — сказал он. — Как с посадкой?
— Посадим, не беспокойся. До следующей доедете в багажном — там свой человек, а после пересядете. Так оно лучше. На той станции и билеты взяты.
— Пожалуй, — согласился Князь, — Варит у тебя котелок, Ефим. Себя не подставишь.
— И вас, Князь, и вас.
Потом Андрей поинтересовался, зачем китайцу нужно было столько иголок и почему Ефим заплатил за них так много денег.
— Глупышка, — усмехнулся Князь. — Облигации — тьфу, им грош цена в базарный день, а иголочки не обыкновенные, в том-то и дело они, можно сказать, золотые. Знаешь, сколько стоит одна штучка на барыге?.. У Ефима есть свои людишки, он пустит иголки в розницу и будет иметь не меньше, чем мы с тобой, А твой китаец, племяш, такой же китаец, как я доктор Боткин.
Андрей вспомнил, что китаец говорил без акцента, когда Князь с капитаном вышли курить, и спросил:
— А ты как догадался?
— Проще пареной репы. Во-первых, настоящий китаец ехал бы в международном вагоне. Во-вторых, не стал бы с нами пить. В-третьих, он слишком старался быть похожим на китайца, чтобы быть им. Тебе же не нужно притворяться, что ты русский?
— А если бы они проснулись?
— Риск, конечно, всегда есть. Но в данном случае им не следовало пить мое вино. Кстати, в «лопатнике» у твоего «китайца» было пятнадцать кусков наличными.
— Но когда они утром проснутся, сразу поймут…
— Китаеза не станет поднимать шум, ему это не светит. А у военно-морского флота мы ничего не тронули. Ты заметил, что я сунул проводнику тридцатник?.. У этих асмодеев профессиональная память. Мало ли, китаеза от жадности все-таки поднимет шум или капитан заявит. Доказательств нет, а все же… Проводник даст показания, что мы выходили с двумя «углами», с которыми и садились, что никакого портфеля у нас не было. Да и капитан вспомнит, что я уклонился от ответа на его вопрос, куда мы едем. Он решил, что я не имею права говорить об этом. Соображаешь?..
— А я тоже заметил, — признался Андрей, — что китаеза, когда вы выходили, говорил без акцента.
— Во! Молодец, племяш, — Князь похлопал его по плечу. — Барыга он, работает под китайца. Нам с тобой нужны крепкие нервы, выдержка, приличный антураж и… чуточку везенья. Остальное — голый расчет и знание волчьей психологии людишек…
ОДНАКО иногда сдавали нервы и у Князя.
Время от времени он запивал. Правда, по-настоящему всегда только дома. Нигде в пьяном виде не появлялся, во двор даже не выходил, но запивал по-черному, на много дней. Он терял свой обычный лоск, свою особинку, чем и отличался от других воров и аферистов, с которыми якшался, и делался похожим на них. В период запоев он почти не спал, лишь забываясь на час-другой, поучал Андрея, объясняя и толкуя законы воровского мира, уже не стесняясь в выражениях и не избегая «фени»[25], пел, подыгрывая на гитаре, протяжные и тоскливые блатные песни, которых знал множество. А иногда просил спеть Любу. Оказывается; она училась «на артистку», изредка выступала где-то в концертах, а ее родители были известными провинциальными артистами. Отец умер перед войной, а мать лежала разбитая параличом. Отчасти и поэтому Князь чувствовал себя у Любы в безопасности. Кому бы, в самом деле, пришло в голову, что в доме артистки, хотя бы и известной лишь узкому кругу ее поклонников, живет вор.
Андрею нравилось, как поет Люба. Может быть, нравилось потому, что голос ее был похож на голос матери. Вот только песен, какие пела мать, Люба не пела, а попросить он стеснялся.
Но обычно пел сам Князь. Наверное, он считал себя немножко артистом во всем или боялся признать, что кто-то — пусть это и была Люба — умеет делать лучше его. Чаще всего он пел про рыбачку. Брал гитару, ронял голову на гриф, ударял по струнам и затягивал, нарочито гнусавя:
Шутки морские бывают коварными шутками.
Жил-был рыбак с черноокою дочкой своей.
Катя угроз от отца никогда не слыхала,
Крепко любил ее старый рыбак Тимофей.
Часто они выезжали в открытое море.
Рыбу ловили, катали богатых господ.
Катя росла, словно чайка на море,
Но от судьбы от своей уж никто не уйдет.
Как-то зашли к ним в лачугу напиться
Трое парней, среди них был красавец один,
С бледным лицом и печальной улыбкой,
Пальцы в перстнях, словно княжеский сын.
Вот и напился красавец последним,
Кружку поставил, остаток она допила…
Так полюбили друг друга на муки
Юный красавец и чудная дочь рыбака.
Старый рыбак поседел от тоски и кручины.
«Дочка, опомнись, твой милый — картежник и вор.
Если сказал я тебе: берегись, Катерина,—
Лучше убью, чем отдам я тебя на позор».
Как-то отец возвратился из города пьяный.
«Дочка, коней молодцу твоему.
В краже поймали его и убили,
Так ему надо, туда и дорога ему…»
Катя накинула шаль, побежала.
Город был близок, и там, у кафе одного,
Кучу народу с трудом растолкала.
Бросилась к трупу, целуя, лаская его.
Глазки его неподвижно закрыты,
Алая кровь запеклась на груди…
Девушка, вся разодетая в черном,
Бросилась в море с высокой отвесной скалы…
В финале песни голос Князя начинал дрожать, он скрипел зубами и, случалось, даже пускал слезу.
Потом некоторое время сидел неподвижно, пребывая в полной прострации. Отложив гитару, оглядывался. Взгляд его становился диким, страшным. Сцена эта могла продолжаться пять минут, но могла затянуться и на полчаса. Все зависело от настроения Князя.
— Таким вот образом, — наконец произносил он, выпивал водки и пускался в «философию». После этой песни он обязательно делал перерыв и обязательно «философствовал». Видимо, эта песня вызывала в нем какие-то воспоминания. А может, все дело было в словах, которые и у Андрея вышибали слезу. — Считается, племяш, что мир держится на трех евреях — Фрейде, Марксе и Эйнштейне. Не слыхал о таких?.. А я говорю — чушь собачья! Мир держится на блядстве. Все люди — бляди, а свет — огромный бардак! А что проповедовали эти умники с длинными носами?.. Они проповедовали ма-те-ри-а-лизм. А в чем соль ихнего материализма, в рот ему?! Живи сам и не мешай жить другим. Каждый живет, как умеет, важен результат. Отсюда и танцуй па-де-труа!.. Сволочи, про душу забыли! А у меня, может, душа болит, горит там все, а они… У-у, гады!.. Давай выпьем.
— Нет, — отказывался Андрей, — я же не пью.
— Все когда-то не пили. Сначала никогда не пили, потом вчера не пили, потом позавчера… Все равно будешь, потому что питие есть единственная подлинная радость в этом паршивом волчьем мире. А мы, все мы… — Князь снова оглядывался, — Вши мы, ползающие по шарику. Гребень бы большой-большой — прочесать шарик. Чернуха всё, племяш. Сплошная чернуха. А жить-то надо? Надо жить.
Андрей долго держался, но однажды не смог отказаться — Князь настаивал, а в нем жил не вполне, пожалуй, осознанный, однако сильный страх перед Князем, который не становился меньше, со временем, ибо он видел, что Князя боятся все, даже Хрящ.
— Пей, племянничек. Пошла, как говорится, душа в рай. И учти, в раю выпить не дадут. Там обитают одни только трезвенники и девственницы, А меня надо слушаться, потому что я знаю то, что знают очень немногие на этом свете.
И Андрей выпил. Водка огненным комом прошла через горло, обожгла все в груди, в животе, и он едва не поперхнулся. Князь протянул ему соленый огурец и рассмеялся:
— Хороша стерва?
Андрей не мог и слова вымолвить, он задыхался, мотал головой, а когда чуть пришел в себя, комната куда-то плыла, под потолком мерно раскачивалась >люстра, тело сделалось невесомым, и было такое ощущение, что ноги отделяются от пола…
А Князь веселился. Судорожно хохотал и, давясь смехом, кричал Любе в кухню:
— Иди посмотри на нашего ангелочка с крылышками! Скорее иди, а то он сейчас вспорхнет!..
