Сказала она это все в той же манере: просто, улыбаясь, задушевно, как очень близкий человек, – никаких изменений. Вылитый на него ушат воды обдал Анри таким холодом, что он усомнился, верно ли все расслышал.
– Не понимаю…
– Да нет, любимый, я уверена, что ты прекрасно все уловил. Мне безразлично не то, чем ты занимаешься, мне безразлично то, чем ты являешься.
Ему надо бы было тут же встать и уйти, но его удерживал взгляд Мадлен. Он не хотел дальше слушать ее, но он был пленником ситуации, подобно подсудимому, которого судья вынуждает выслушать приговор.
– У меня никогда не было особых иллюзий насчет того, что ты такое, – объяснила Мадлен. – Ни насчет того, что с нами будет. Какое-то время я была влюблена, признаю. Однако я очень быстро поняла, чем все это закончится. Я продлевала наши отношения, так как ты мне был нужен. Я вышла за тебя замуж потому, что время приспело, потому, что ты мне это предложил, и потому, что д’Олнэ-Прадель звучит мило. Если бы считаться твоей женой, которую ты без конца унижаешь своими похождениями, не было столь смехотворно, мне бы очень нравилось так называться. Ладно, что поделаешь.
Анри встал. На этот раз он не стал демонстрировать оскорбленное достоинство, не пытался приводить свои доводы, давать лживые обещания: Мадлен говорила слишком сдержанно, и то, что она говорила, пересмотру не подлежало.
– До сих пор, дорогой, тебя спасало то, что ты очень красив.
Сидя в кровати и сложив руки на животе, она любовалась своим мужем, собравшимся выйти из комнаты, и говорила с ним так, как будто расстаются они до утра, говоря друг другу задушевные и нежные слова.
– Я уверена, ты сделал мне очень красивого малыша. Ничего большего я от тебя никогда и не ждала. А теперь, когда он здесь, – (она нежно похлопала себя по животу, отозвавшемуся приглушенным звуком), – ты можешь делать все, что хочешь, мне это совершенно безразлично. Да, это обманутая надежда, но я это пережила, так как у меня есть одно утешение. Для тебя, если судить по тому немногому, что мне известно, пришло время такой катастрофы, от которой тебе не оправиться. Но мне до этого теперь нет никакого дела.
Раз двадцать в подобных обстоятельствах он что-нибудь бил и крушил: какую-нибудь вазу, что-нибудь из мебели, оконное стекло или безделушку. Но этой ночью вместо этого он встал, вышел и закрыл за собой дверь в спальню жены.
Проходя по коридору, он вспомнил Сальвьер, каким он видел его несколько дней назад: огромный, чудесно отремонтированный фасад; садовники, приступившие к переустройству обширного сада на французский манер; художники, готовые начать работу над потолками залов и комнат, восстановлению подлежали амурчики и деревянные стенные панели…
Отупевший от череды предательств, настигших его в последние часы, Анри предпринимал отчаянные попытки осознать случившееся, но ему это не удавалось, мелькали лишь слова, образы, но ничего осязаемого.
Вот так все потерять, так же быстро, как и приобрел, – он никак не мог это понять.
Наконец ему это удалось благодаря словам, произнесенным вслух, когда он в одиночестве стоял в коридоре:
– Я погиб.
С последними вкладами на банковском счету компании «Патриотическая Память» образовалось положительное сальдо в сто семьдесят шесть тысяч франков. Альбер быстренько посчитал: надо играть тонко и не производить слишком большого оттока средств, однако оборот в этом банке был таков, что нередко за день он составлял семь-восемь миллионов, а движение кассовой наличности, пополняемой впечатляющим числом парижских магазинов и универмагов, ежедневно доходило до четырехсот-пятисот тысяч франков, а иногда и больше.
С конца июня Альбер был сам не свой.
По утрам, борясь с приступами тошноты и уже измотанный, как после атаки вражеских позиций, он отправлялся на работу в состоянии, близком к внутреннему взрыву: его бы ничуть не удивило, если бы за ночь на улице прямо перед учреждением представителями правосудия был установлен эшафот, чтобы казнить его без суда и следствия на гильотине в присутствии всех служащих во главе с г-ном Перикуром.
Весь рабочий день он ходил как в тумане, голоса доносились до него с большим запозданием, а когда с ним разговаривали, словам приходилось пробиваться сквозь стену страха. Альбер смотрел на вас так, будто вы окатили его из пожарного шланга. Его первыми словами были «а, что?», и с этим до того все свыклись, что уже никто не обращал на это внимания.
В утренние часы он вносил на счет общества «Патриотическая Память» поступившие накануне взносы, и из клокочущего пара, заполонившего его мозг, пытался извлечь сумму, которую снимет наличными. Потом, когда в полдень во всех кассах служащие банка начинали замещать друг друга в связи с обеденным перерывом, он при каждом переходе от окошечка к окошечку непременно производил дебетование, расписываясь дрожащей рукой за Жюля д’Эпремона, как будто клиент лично являлся в банк в обеденный час. По мере снятия денег со счета он засовывал купюры себе в портфель, который разбухал и после обеда становился в четыре раза пузатее, чем поутру.
Уже дважды, направляясь в конце рабочего дня к вращающейся двери и слыша, что его окликает кто-то из коллег, или заметив, что на него с подозрением смотрит какой-то клиент, он обмочился; пришлось брать такси, чтобы вернуться домой.
В другие дни, прежде чем уйти, он осматривал улицу, чтобы убедиться, что днем перед станцией метро не воздвигли эшафот, которого утром не было, – всякое бывает.
Этим вечером в портфеле, в каких служащие часто носят свои обеды, Альбер нес девяносто девять тысяч франков крупными купюрами. Почему не сто тысяч? Скажете, дело в суеверии, а вот и нет – дело вкуса. Речь шла об эстетике, пусть и бухгалтерской, но тем не менее эстетике, ибо с приходом этой суммы «Патриотическая Память» могла гордиться тем, что умыкнула миллион сто одиннадцать тысяч франков. Альберу приятно было смотреть на эту череду единиц. Установленный Эдуаром минимум был превзойден, и намного, а лично для Альбера это был день победы. Была суббота, 10 июля, он попросил свое начальство предоставить ему оплачиваемый отпуск на четыре дня по случаю национального праздника, а так как в час открытия банка 15 июля он, если все сложится нормально, будет находиться на борту судна, направляющегося в Триполи, то сегодня его последний день работы в банке. Как и в день Перемирия в 1918 году, он был ошеломлен тем, что выйдет живым из этой авантюры. Другой бы на его месте счел, что он бессмертен. Но Альбер никогда и представить себе не мог, что выживет во второй раз; он еще не очень-то верил в то, что давно приближавшийся момент отплытия в колонии действительно наступит.
– До следующей недели, господин Майяр!
– А, что? Э… Да, добрый вечер…
Раз уж он еще жив, а отметка в миллион достигнута и даже превышена, Альбер подумал о том, что не разумнее ли поменять билеты на поезд и пароход, с тем чтобы ускорить отъезд. Но как раз на этот счет сомнения одолевали его больше, чем по всем остальным вопросам.
Уехать, да, как можно скорее, прямо хоть сейчас, если бы это было возможно… А как же Полина?
Он сто раз собирался с ней поговорить, но всякий раз передумывал. Полина просто чудесная, атласная снаружи, бархатная внутри, и такая умная! Но она относится к тем девушкам из народа, из которых вырастают обывательницы. Свадьба в белом платье, квартира, дети, трое, а то и четверо – вот предел их стремлений. Если бы все зависело только от него, на такое чудесное, спокойное существование с Полиной и детьми – почему бы и не четверо – Альбер бы согласился, он бы даже хотел продолжать работать в банке. Однако сейчас, когда он стал профессиональным мошенником, а вскоре, если на то будет воля Божья, станет мошенником международного уровня, такая перспектива с Полиной, женитьбой, детьми, квартирой и карьерой в банке рассеивалась. Оставалось одно-единственное решение: все ей рассказать, уговорить ее уехать вместе с ним через три дня с миллионом франков крупными купюрами в чемодане, с приятелем, у которого лицо похоже на расколотый пополам арбуз, и с французской полицией, идущей за ними по пятам.
Прямо скажем, это невозможно.
Значит, уехать одному.
Просить совета у Эдуара, все равно что говорить со стеной. В конечном счете, хотя Альбер очень любил Эдуара, по всякого рода противоречивым причинам он считал его порядочным эгоистом.
Альбер навещал его через день, когда не занимался сокрытием средств и не встречался с Полиной. Поскольку квартира в тупике Пер сейчас пустовала, Альбер счел неблагоразумным хранить там состояние, от которого зависело их будущее. Он искал решение: он мог бы снять сейф в каком-нибудь банке, но не испытывал доверия к банкам и предпочел камеру хранения на вокзале Сен-Лазар.
