Леон взялся установить связи:
– Инспектор написал об очень серьезных нарушениях на кладбище Даргонны и заявил о попытке подкупа давшего присягу чиновника, и эти сто тысяч франков являются тому доказательством. Они представляют собой признание. Это значит, что предъявленные в отчете обвинения обоснованны, поскольку беспричинно чиновника не подкупают. Да еще за подобную сумму.
Катастрофа.
Леон помолчал немного, чтобы дать возможность Праделю осознать всю важность рассказанного им. Голос его звучал так спокойно, что у Анри на какое-то время возникло впечатление, что он разговаривает с незнакомым ему человеком.
– Моего отца, – продолжал Леон, – известили об этом вечером. Министр не колебался ни секунды – ты же понимаешь, ему надо себя обезопасить, – и он тут же приказал закрыть объекты. По логике ему потребуется время, чтобы собрать сведения, которые позволят ему обосновать свою жалобу, провести проверки на некоторых кладбищах, дел будет дней на десять, после чего он, скорее всего, подаст на твою компанию в суд.
– Ты имеешь в виду – на «нашу» компанию!
Леон ответил не сразу. Решительно, этим вечером все главное случалось в тишине. После молчания Дюпре теперь вот это… Леон снова заговорил, на этот раз мягко, сдержанно, словно говоря начистоту:
– Нет, Анри, я забыл сказать тебе об этом, виноват… Я продал все свои акции в прошлом месяце. Мелким акционерам, которые, разумеется, очень рассчитывают на твой успех, и я надеюсь, ты их не разочаруешь. Это дело лично меня больше не касается. Тебе же я позвонил, чтобы предупредить, так, по дружбе…
Снова молчание, очень выразительное.
Анри был готов убить этого гнома, выпустить из него кишки своими собственными руками.
– Фердинанд Морье свои акции тоже продал, – добавил Леон.
Буквально опустошенный новостью, Анри никак не среагировал и медленно-медленно положил трубку. Реши он убить Жардена-Болье, у него не нашлось бы сил удержать нож в руке. Министр, закрытие объектов, жалоба на попытку подкупа – все смешалось в одну кучу.
Ситуация совершенно вышла из-под контроля.
Он не стал тратить время на то, чтобы подумать или взглянуть на часы. Было почти три часа ночи, когда он влетел в комнату Мадлен. Она сидела на кровати, не спала: этой ночью в доме стоял такой балаган, невозможно заснуть! И Леон, который звонит каждые пять минут, ты скажи ему… Даже телефон пришлось отключить, ты ему перезвонил? Тут Мадлен остановилась, удивленная потерянным видом Анри. Она знавала его встревоженным, да, вспыльчивым, пристыженным, озабоченным, даже измученным, как, скажем, в прошлом месяце, когда он произнес перед ней речь затравленного человека, однако уже на следующий день он таким не казался – он уже уладил свою проблему. А этой ночью у него донельзя бледное, искаженное лицо, и голос у него никогда так не дрожал, но самое тревожное: никакой лжи, ну разве что немножко, ничто в его лице не выдавало обычной изворотливости и фальши; как правило, притворство чувствовалось за двадцать шагов, а тут у него такой искренний вид…
Проще говоря, Мадлен никогда не видела его в таком состоянии.
Ее муж не извинился за то, что ворвался к ней в комнату глубокой ночью, а сел на край кровати и завел разговор.
Он ограничился тем, что можно было рассказать, не рискуя начисто испортить мнение о себе. Но даже этот минимум был для него весьма неприятен. Слишком маленькие гробы, неопытные, жадные работники, сплошь иностранцы, которые даже по-французски не говорят… А какая трудная задача! Ты даже представить себе не можешь! Но надо признаться: боши во французских могилах, гробы, заполненные землей, темные делишки на кладбищах, были отчеты по этому поводу, он хотел как лучше, предложил немного денег одному чиновнику, конечно, вышла оплошность, но в конце концов…
Мадлен кивала, внимательно слушая. По ее мнению, не мог он быть виноват во всем.
– Но, Анри, в конце-то концов, почему только ты должен отвечать за все это? Все не так очевидно…
Анри был очень удивлен, во-первых, самим собой, тем, что сумел рассказать обо всем, признаться в своих оплошностях, затем Мадлен, которая слушала его с таким вниманием и хоть и не защищала, но понимала. И наконец, удивила его их супружеская пара, так как впервые с тех пор, как они познакомились, оба вели себя друг с другом как взрослые люди. Они говорили без возмущения, бесстрастно, как если бы обменивались мнениями о ремонтных работах в доме, планировали какую-нибудь поездку или домашние дела, – в сущности, они впервые понимали друг друга.
Анри по-иному посмотрел на жену. Что поражало, так это, конечно же, ее грудь необъятных размеров. На ней была легкая ночная рубашка, видны были темные, крупные, увеличившиеся ареолы грудей и округлые плечи… Анри умолк на мгновение, чтобы рассмотреть ее, она улыбнулась, и это было моментом сильного чувства, моментом общности, ему ужасно захотелось ее, и от этого порыва влечения ему стало очень хорошо. Сила этой сексуальной потребности держалась также на той материнской, защитной позиции, которую выбрала Мадлен и которая вызывала желание укрыться в ней, быть там принятым и слиться с ней. Предмет разговора был важным, серьезным, но в ее манере слушать была какая-то легкость, простота, успокоение. Незаметно Анри скинул напряжение, его голос зазвучал тише, речь стала не такой торопливой. Глядя на нее, он подумал: эта женщина – моя жена. И от этой мысли он испытал новую и неожиданную гордость. Он протянул руку, положил ее ей на грудь, она ласково улыбнулась, его рука скользнула по ее животу, Мадлен задышала глубже, можно сказать, с трудом. В жесте Анри был некий расчет, поскольку он всегда знал, как подступиться к Мадлен, но было в нем и другое. Словно то была встреча после разлуки с человеком, которого он никогда раньше по-настоящему не знал. Мадлен раздвинула ноги, однако остановила его, схватив за запястье.
– Право, сейчас не время, – выдохнула она, а голос ее говорил об обратном.
Анри медленно кивнул в знак согласия, он чувствовал себя сильным, он снова обретал веру в себя.
Мадлен подложила подушки под спину, восстановила дыхание, постаралась найти более удобное положение, а устроившись, вздохнула с сожалением и, слушая его, задумчиво гладила рельефные синие вены – какие у него красивые руки.
Анри сосредоточился – надо было вернуться к предмету разговора.
– Леон меня кинул. Мне нечего ждать помощи от его отца.
Мадлен задело, неприятно поразило, что Леон не помогает ему, но он же участвует в деле или нет?
– Как раз нет, – сказал Анри. – Больше он в нем не участвует. И Фердинанд тоже.
Губы Мадлен округлились в немом восклицании.
– Это слишком долго объяснять, – остановил Анри дальнейшие вопросы.
Она улыбнулась – вот ее муж и становится прежним. Целиком и полностью. Она погладила его по щеке.
– Бедненький ты мой… – Голос ее звучал мягко, задушевно. – Значит, на этот раз все серьезно?
Он закрыл глаза в знак согласия, открыл их и произнес:
– Твой отец все еще отказывается мне помочь, но…
– Да, и если я его снова попрошу, он опять откажет.
Анри по-прежнему держал руку Мадлен в своей руке, но локти их уже лежали на коленях. Он должен ее уговорить. Категорически невозможно, немыслимо, чтобы она отказалась. Старый Перикур хотел его унизить, но теперь, когда ему это удалось, его (Анри пытался отыскать нужное слово) долг, вот именно! его долг выказать себя человеком практичным. Ведь, в конце концов, что он выиграет в случае скандала, когда его имя будет втоптано в грязь? Ну нет, не совсем скандал, до этого дело не дойдет (повода нет), назовем это осложнением. Понятно, что ему не хочется бежать на помощь своему зятю, но ему ведь будет не так уж трудно доставить удовольствие своей дочери? Он то и дело вступается то за одних, то за других и вмешивается в дела, которые его касаются куда более косвенно. С этим Мадлен согласилась:
– Так оно и есть.
Однако Анри явно чувствовал, что почему-то она противится. Он подался к ней:
– Ты не хочешь переговорить с ним… потому что ты боишься, что он откажет, поэтому?
– Да нет! – поспешно ответила Мадлен. – Дорогой мой, дело совсем не в этом!
Она высвободила свою руку и, слегка разведя пальцы, положила ее себе на живот. И она улыбнулась ему.
– Я не буду вмешиваться, потому что не желаю вмешиваться. На самом деле, Анри, я тебя слушаю, но мне это совершенно неинтересно.
– Я понимаю, – согласился Анри. – Впрочем, я и не прошу тебя интересоваться этим, я т…
– Нет, Анри, ты не понимаешь. Не твои дела меня не интересуют, а ты.
Сказала она это все в той же манере: просто, улыбаясь, задушевно, как очень близкий человек, – никаких изменений. Вылитый на него ушат воды обдал Анри таким холодом, что он усомнился, верно ли все расслышал.
