Пока барон продолжал речь на своем высокопарном английском, привитом ему за время отбывания срока в Лондоне, я пытался изучить лица наших гостей. Император Пу И просто моргал, на лице — никаких эмоций. Иностранные дипломаты пытались выглядеть покровительственно, как они по привычке подают себя в обществе азиатов, — и это было все, что мне удалось прочесть на их непроницаемых европейских лицах. Наши китайские друзья, включая императорского камергера и заведующего Банком Тяньцзиня, кивали, когда барон нараспев талдычил: «Единая культура наших желтых рас… наши древние духовные традиции… Китай, наш великий учитель… дух самураев… Богиня Солнца… мир…» Но когда прошло минут сорок пять, а барон все продолжал говорить, наши ближайшие друзья немного скисли. «Склонность к тяжелой работе и естественное чувство взаимного сотрудничества выросли на почве наших рисоводческих цивилизаций», — продолжал барон, и я увидел, как посол Великобритании прошептал что-то на ухо своему французскому коллеге, смеясь в своей надменной европейской манере, — без сомнения, смеясь над нами, над нашей, я бы сказал, «нецивилизованностью». Но барон, похоже, заканчивать не собирался. Я взглянул на свиток, чтобы понять, сколько еще осталось. «Пять тысяч лет цивилизации… активизированных дисциплиной и юношеской энергией современной Японии… Азия поднимется с колен…»
Вслушиваясь в слова, я вдруг почувствовал, как чья-то рука коснулась моей. Дон Чин посмотрела мне в глаза с такой нежностью, что сердце мое заколотилось.
— Ты один из нас, — прошептала она.
Я был так тронут, что едва сдержался, чтобы не поцеловать ей руку.
— Конечно, я один из вас! — прошептал я в ответ. — Мы с тобой одно целое, ты и я…
— Я всегда знала, что ты не такой, как они, — сказала она тихо.
— Да, — сказал я. — Я твой, только твой!
«Прекрасное будущее Новой Азии…» — продолжал барон.
— Переходи на нашу сторону, — прошептала мне на ухо Восточная Жемчужина.
— Я уже на вашей стороне, — ответил я. — Я всегда буду с тобой.
Она чуть кивнула и отвернулась.
— За здоровье его императорского величества…
В 1938 году, сразу после падения Нанкина, Дон Чин попросила меня представить ее своей тезке — еще одной Ёсико, особе к тому времени уже довольно известной. Большинство японцев в Китае знали песни Ри Коран наизусть («Ах, наша Маньчжурия», «Хризантемы и пионы» и так далее), но никто и не подозревал, что она ходила в школу при китайской миссии в Тяньцзине. У ее отца, как всегда, были финансовые неприятности (слишком много поставил не на тех лошадей в «Жокейском клубе Мукдена»), и ему пришлось отдать дочь на попечение своему китайскому другу. Новый названый отец девочки, господин Пан, бизнесмен с огромным состоянием, раньше учился в Токио и относился к нам лояльно. У него было много младших жен и собственная армия, и его имя возглавляло список прояпонски настроенных китайцев, которых наши враги были бы не прочь уничтожить. Он любя называл Ёсико доченькой и даже заказал ее портрет одному знаменитому японскому художнику, который изобразил ее в образе китайской красавицы в традиционном шелковом наряде.
Всякий раз, бывая в Тяньцзине, я глаз не спускал с Ёсико, как по привычке продолжал ее называть, стараясь убедить себя в том, что у нее все в порядке. Я даже изредка давал ей деньги на карманные расходы, сочиняя для ее же блага, что это деньги от ее отца, который был не в состоянии хоть чем-нибудь ей помочь.
Возможно, вам покажется, что я был ее наставником? Нет. Скорее, я смотрел на нее как на дочь. Однажды во время летних каникул за одним из наших регулярных ланчей она открыла мне душу. Одета она была просто, в голубую китайскую школьную форму, и выглядела, как всегда, восхитительно; как лучились юной невинностью глаза, как вытягивались пухлые губки, чтобы взять с моих палочек сладкий пельмень. А по тому, как она слегка хмурила брови, я смог догадаться, что в эту нашу встречу что-то беспокоило ее. Обычно мы говорили по-японски, но Ёсико, если не могла сразу найти нужное японское слово, иногда переходила на китайский.
— Я совсем запуталась, дядя Сато, — сказала она.
— В чем дело, любимая?
— До меня все время доходят слухи о нехороших вещах, которые мы, японцы, вытворяем с китайцами.
— Что за нехорошие вещи, моя милая?
— Говорят, мы вторглись в их страну и убиваем китайских патриотов.
Чтобы как-то ее успокоить, я сказал, что не стоит верить слухам. Что слухов так много и все — неправда. Некоторые, впрочем (положа руку на сердце), имели под собой основу. Но как я мог заставить эту милую девочку понять, что иногда горькие лекарства необходимы, чтобы вылечить серьезные болезни? Поэтому я сказал ей со всей искренностью: мы здесь, в Китае, для того, чтобы помочь китайскому народу, и наша цель — освобождение Азии. Но, говоря это, я понял, что слова мои неискренни, как патриотические лозунги Маньчжурского радио. Не похоже, что я убедил ее. Очень нелегко, призналась она, услышать такую правду. Я глубоко сочувствовал ей: в Китае иногда непросто отличить правду от лжи. Даже я, чьей непосредственной работой было обнаружение правды, иногда ощущал себя так, будто скользил по тонкому льду в безлунную ночь.
— Я люблю Китай, — сказала она. — А в Японии даже никогда не была. Моя китайская мама бранит меня за то, что я веду себя слишком по-японски. Она учит меня, как следует двигаться по-китайски, и всегда шлепает, если я кланяюсь, как японка. А потом, когда я возвращаюсь в Мукден, моя мама ругает меня за то, что я веду себя не так, как подобает японской девушке. Прошу тебя, дядя Ван, скажи, что мне делать!
Ты и одна, и другая, говорил я ей. На этот раз — с большей уверенностью. Ты — ребенок Маньчжоу-го. Мы живем при рождении Новой Азии, объяснял я. Однажды в другом, лучшем мире, в мире без глупых предрассудков, без войн, алчности и империализма, в мире, где все расы будут равны, только там и тогда люди будут ценить тебя такой, какая ты есть.
Бедняжка, однако, оставалась в растерянности. Почему она должна скрывать, что она японка? Как ей объяснить одноклассникам, что ее китайский приемный отец, которого они считают предателем лишь за то, что у него есть японские друзья, на самом деле добрый и порядочный человек? И как ей вести себя, когда все остальные выходят на демонстрацию против Японии? Чистота ее детской души глубоко тронула меня. Я смотрел в ее влажные темные глаза, и мне хотелось как-нибудь успокоить ее, осушить ее слезы, успокоить разум. Как ей понять это общество взрослых людей со всеми его политическими хитросплетениями? Для этого мира она чересчур хороша.
Поэтому я посоветовал ей набраться терпения. За одну ночь история не делается. Китайская мудрость учит нас думать о будущем. Грядущие поколения поймут, что мы делали это ради их же добра. Мы должны сообща работать для того, чтобы преодолеть взаимное культурное непонимание. Я понял, что ей нельзя больше оставаться в китайской школе и даже в ее китайской семье. Слишком опасно. Она легко может погибнуть в языках пламени того антияпонского пожара, что так яростно раздувают китайские агитаторы.
И кроме того, я не был уверен, что мне так уж нравится идея встречи двух Ёсико. Моя юная протеже была еще слишком неискушенной в знании о путях мира сего, чтобы подвергать ее воздействию специфической утонченности Восточной Жемчужины. Никто не был так предан Дон Чин, как я, но уж больно сложной она была женщиной. Их встреча могла быть крайне неверно истолкована. Ёсико испытала так мало, Восточная Жемчужина — так много. Я ощущал опасность — и потому все откладывал обещанное мною официальное знакомство. Но я не мог следить за ней денно и нощно. Я был ей нянькой, но не телохранителем.
Но чему быть, тому не миновать. Друг другу их представил полковник Аидзава, военный атташе, на вечеринке в ресторане Восточной Жемчужины. По всей видимости, Дон Чин, облаченная той ночью в один из своих черных мандаринских халатов, одобрительно оглядела Ёсико с ног до головы и сказала: «Итак, ты все-таки японка. Но совершенно очаровательная!» А затем взяла ее за руку и добавила: «С сегодняшнего дня я хочу, чтобы ты думала обо мне как о своем старшем брате и повелителе». С тех пор Ёсико почти ежедневно принимала звонки, обычно от одной из «хризантем», о встрече с Восточной Жемчужиной в ее ресторане или в каком-нибудь неподобающем ночном клубе на территории иностранной концессии. И семнадцатилетняя девушка, несомненно польщенная вниманием этой великой соблазнительницы, стала ее преданной ученицей. Она даже получила от Дон Чин в подарок несколько китайских платьев, ибо та обожала наряжать ее, точно куклу, для персонального увеселения «старшего брата». Я был в ярости, поскольку все еще чувствовал ответственность за этого ребенка.
