Мы уговорились встретиться на другой день в пещере Махпела, где находятся могилы Адама, Евы, Авраама, Сары, Исаака, Ревекки, Лии и Иакова, — короче говоря, настоящий фамильный склеп библейских праотцев, для полного комплекта недостает только праха самого Яхве. Если я так легко и непочтительно говорю о том, что, конечно, заслуживает почтения, то лишь потому, что все это очень далеко от меня. Предания питаются нашими собственными соками. Только сообщество наших сердец придает им достоверность. Если мы не ощущаем в них нашей собственной истории, они остаются для нас иссохшим деревом и истлевшей соломой.
По-другому воспринимал это царь Бальтазар, который с взволнованным видом шел вместе со мной подземным лабиринтом, ведущим к могилам патриархов. В темноте, в пляшущем пламени и дыме от факелов с трудом различимые могилы казались смутными холмиками. Мой спутник попросил показать ему могилу Адама и долго стоял, склонившись над ней, словно надеялся — уж не знаю на что — то ли постичь какую-то тайну, то ли внять напутствию или уловить какой-то знак. По выходе из пещеры сквозь невозмутимую красоту его лица явно проступало разочарование. Он окинул равнодушным взглядом великолепное терпентиновое дерево, ствол которого не могут обхватить даже десятеро взявшихся за руки мужчин и которое, говорят, восходит к временам Земного Рая. Бальтазар с презрением скользнул взглядом по усеянному колючками пустырю, где, по рассказам, Каин когда-то убил своего брата Авеля. Но зато любопытство царя проснулось вновь, едва мы оказались у живой изгороди из боярышника, которой был обведен вскопанный участок земли — из нее Яхве будто бы создал Адама, перенесенного им потом в Земной Рай. Бальтазар взял горсть этой первородной земли, из которой вылеплена была фигура человека и в которую потом Бог вдохнул жизнь, и задумчиво просеял ее сквозь пальцы. Потом выпрямился и произнес, вероятно обращаясь ко мне, но, скорее, все же разговаривая сам с собой, следующие слова, запавшие мне в память, хотя они и остались для меня непонятны.
— Сколько ни размышляй над первыми строками Бытия — все мало, — сказал он. — Бог сотворил человека по образу своему и подобию. Зачем эти два слова? Какая разница между образом и подобием? Очевидно, дело в том, что подобие объемлет все существо — и тело, и душу, тогда как образ — лишь поверхностная и, может быть, обманчивая маска. Пока человек оставался таким, каким его создал Господь, его божественная душа просвечивала сквозь его плотскую маску и он был прост и чист, как золотой слиток. В ту пору образ и подобие являли собой общее, единое свидетельство происхождения человека. Тогда еще не было нужды в двух различных словах. Но с той минуты, как человек вышел из повиновения и согрешил, с той минуты, как он стал пытаться с помощью лжи уклониться от строгих Божьих заповедей, его сходство с Создателем, подобие, исчезло, и осталось только лицо, маленький обманчивый образ, как бы вопреки всему напоминающий о далеких корнях, отвергнутых, попранных, но не сгинувших. Тогда становится понятным, почему попытка изобразить человека в живописи и скульптуре предана проклятию: эти искусства становятся пособниками лжи, прославляя и множа образ, лишенный подобия. В пылу фанатического рвения священнослужители преследуют изобразительные искусства, уничтожая даже самые вдохновенные создания человеческого гения. На все недоуменные вопросы они отвечают, что будут поступать так до тех пор, пока образ таит в себе скрытое, но полное отсутствие подобия. Быть может, падение человека будет искуплено и он возродится благодаря какому-нибудь герою или спасителю. И тогда восстановленное подобие оправдает его образ, и живописцы, скульпторы и рисовальщики смогут заниматься своим искусством, вновь обретшим священную глубину…
Слушая рассуждения Бальтазара, я смотрел на свежевскопанную землю и, поскольку слова «образ» и «подобие» настойчиво звучали в моих ушах, стал искать в этих комьях земли след человека — след Бальтазара, Бильтины, может быть, мой собственный след. Тем временем Бальтазар умолк, погрузившись в раздумье. Тогда, взяв в руки горсть земли, я протянул царю открытую ладонь и спросил его:
— Ответь мне, если можешь, царь Бальтазар, какого, по-твоему, цвета эта земля, из которой был вылеплен Адам, — белая?
— Белая? Конечно, нет! — воскликнул он с такой непосредственностью, что я улыбнулся. — Если уж на то пошло, на мой взгляд, она, скорее, черная. Хотя, приглядевшись внимательней, я вижу в ней красновато-коричневый оттенок, а это напоминает мне о том, что по-древнееврейски «Адам» означает «земля цвета охры».
Он сказал больше, чем надо было, чтобы меня обрадовать. Я поднес горсть земли к своему лицу.
— Черная, коричневая, красная, охристая, говоришь ты. Так погляди же и сравни! Не было ли случайно лицо Адама сотворено по образу — пусть не по подобию, поскольку речь идет только о цвете, — лица твоего друга, царя Мероэ?
— Негритянский Адам? А почему бы и нет? Я об этом не задумывался, но ничто не мешает такому предположению. Однако минутку! Ева создана из плоти Адама. Стало быть, черному Адаму соответствует чернокожая Ева! Но удивительно! Наша мифология с ее стародавним набором образов сопротивляется своеволию нашего воображения и разума. Адам — пусть, но Ева — нет, я вижу ее только белокожей.
А я сам! Не только белокожей, но и белокурой, с дерзким носиком и детским ртом Бильтины… И тут Бальтазар, увлекая меня к нашему большому общему каравану, где лошади смешались с верблюдами, задал вопрос, который для него был всего лишь забавным парадоксом, а для меня приобретал значение неизмеримое.
— Как знать, — сказал он, — уж не в том ли и состоит смысл нашего странствия, чтобы прославить негритянскую расу?
Не могу нарадоваться тем, что в Хевроне наш караван встретился с караваном Мероитского царя Каспара. Жаль, что я мало изучал Черную Африку и ее цивилизации, которые, несомненно, таят в себе несметные сокровища. Что было этому причиной? Мое невежество, недостаток времени или просто то, что мои интересы всегда сосредоточивались на одной лишь Греции? Думаю, дело не только в этом. Человек с черной кожей отталкивал меня, потому что ставил передо мной вопрос, на который я не мог ответить, а приложить усилия, чтобы попытаться ответить, я не хотел. Мне должно было проделать долгий путь, чтобы понять моего черного брата. Этот путь я прошел безотчетно, старея и размышляя, и он привел меня вот к этому огражденному участку земли в полях Хеврона, где, по преданию, Яхве создал первого человека… и где меня ждал Каспар, царь Мероэ. Миф об Адаме, который был автопортретом Создателя, всегда занимал меня — мне издавна казалось, что он содержит важные истины, которых никто еще в нем не обнаружил. Я не удержался и в присутствии Каспара стал рассуждать вслух, сопоставляя два слова — образ и подобие. До сих пор в них видели просто риторическое излишество, а я усматривал точку опоры для рычага, с помощью которого надеялся проникнуть в глубь этой слишком хорошо известной формулы и вырвать у нее ее тайну. В эту-то минуту мой славный негр обратил мое внимание на то, что земля Хеврона своим цветом напоминает его лицо, настолько, что легко вообразить Адама с такой же черной кожей, как у наших африканских друзей. Я тут же попробовал применить этот новый ключ, чернокожего Адама, к моей извечной проблеме: образ и портрет. Результат поразил меня и обнадежил.
Сомнений нет: у негра больше сродства с образом, нежели у белого. Чтобы убедиться в этом, достаточно увидеть, насколько лучше белых он носит украшения, яркую одежду и в особенности изделия из камней и драгоценных металлов. Негр по природе своей в большей мере Идол, чем белый. А Идол и есть образ.
Как ярко проявляется в неграх призвание быть идолом, я убедился, наблюдая спутников царя Каспара, которые являют нашим глазам обилие драгоценных украшений, более того, украшений, вросших в плоть, — татуировок и насечек. Я заговорил об этом с Каспаром, и он удивил меня, одной простой фразой мгновенно перенеся вопрос в область морали.
— Я учитываю это, когда приближаю к себе людей, — сказал царь Мероэ. — Человек с татуировкой еще ни разу меня не предал.
Удивительная метафора, отождествляющая верность с татуировкой.
Что такое татуировка? Это постоянный амулет, драгоценное украшение, которое нельзя снять, потому что оно неотделимо от тела. Тело само превращено в драгоценность, приобщено к ее неувядаемой молодости. Мне показали на внутренней поверхности ляжек совсем еще маленькой девочки тонкие рубцы в форме ромбов: это «оковы», предназначение которых — оберегать ее девственность. Татуировка несет охрану у самых врат ее гениталий. Татуированное тело считается более чистым и защищенным, чем нетатуированное. Что до души татуированного, ей тоже передается нестираемость татуировки, которую она переводит на свой собственный язык, превращая ее в добродетель верности. Татуированный не предает, потому что ему запрещает это его тело. Оно навеки отдано во власть знаков, символов и надписей. Его кожа — это логос. Писец и оратор обладают белым, девственным телом, похожим на чистый лист бумаги. Рукой и ртом они творят знаки, письмо и речь в пространстве и во времени. Татуированный, напротив, не произносит слов и не пишет — он сам и есть письмо и слово. В особенности когда он чернокож. Эта склонность африканцев впечатлять знаки в собственное тело достигает своего высшего выражения в выпуклых насечках. Я разглядывал тела некоторых спутников Каспара — знаки, вписанные в их плоть, обрели третье измерение. Живопись стала барельефом, скульптурой. На свою кожу, а она у них очень плотная и сочная, они наносят глубокие надрезы, не давая краям раны срастись, отчего образуются гнойные бугорки, которые с помощью огня, бритвы или иглы обрабатываются желтой охрой, хной, латеритом, соком арбуза, зеленого ячменя или белой глиной. Иногда негры доходят до того, что погружают в рану глиняный шарик или пластинку, смазанные растительным маслом, которые остаются там навсегда, после того как рана зарубцевалась. Но мне больше нравится другая техника, особенно изысканная, когда кожу режут на ремешки, сплетают их между собой и помещают косицу в главный надрез, где она и остается, словно привой.
