Что такое татуировка? Это постоянный амулет, драгоценное украшение, которое нельзя снять, потому что оно неотделимо от тела. Тело само превращено в драгоценность, приобщено к ее неувядаемой молодости. Мне показали на внутренней поверхности ляжек совсем еще маленькой девочки тонкие рубцы в форме ромбов: это «оковы», предназначение которых — оберегать ее девственность. Татуировка несет охрану у самых врат ее гениталий. Татуированное тело считается более чистым и защищенным, чем нетатуированное. Что до души татуированного, ей тоже передается нестираемость татуировки, которую она переводит на свой собственный язык, превращая ее в добродетель верности. Татуированный не предает, потому что ему запрещает это его тело. Оно навеки отдано во власть знаков, символов и надписей. Его кожа — это логос. Писец и оратор обладают белым, девственным телом, похожим на чистый лист бумаги. Рукой и ртом они творят знаки, письмо и речь в пространстве и во времени. Татуированный, напротив, не произносит слов и не пишет — он сам и есть письмо и слово. В особенности когда он чернокож. Эта склонность африканцев впечатлять знаки в собственное тело достигает своего высшего выражения в выпуклых насечках. Я разглядывал тела некоторых спутников Каспара — знаки, вписанные в их плоть, обрели третье измерение. Живопись стала барельефом, скульптурой. На свою кожу, а она у них очень плотная и сочная, они наносят глубокие надрезы, не давая краям раны срастись, отчего образуются гнойные бугорки, которые с помощью огня, бритвы или иглы обрабатываются желтой охрой, хной, латеритом, соком арбуза, зеленого ячменя или белой глиной. Иногда негры доходят до того, что погружают в рану глиняный шарик или пластинку, смазанные растительным маслом, которые остаются там навсегда, после того как рана зарубцевалась. Но мне больше нравится другая техника, особенно изысканная, когда кожу режут на ремешки, сплетают их между собой и помещают косицу в главный надрез, где она и остается, словно привой.
Нет никаких сомнений, что эти телесные искусства связаны с Адамом времен Рая. Плоть в них не низведена до роли орудия — орудия живописи или скульптуры, — сама сделавшись произведением искусства, она превращается в святыню. Да, меня не удивило бы, если расписанное и вылепленное тело спутников Каспара оказалось бы похожим на тело Адама в его первородной невинности и неразрывной близости к Слову Божьему. А наши гладкие, белые и нищие тела соответствовали бы претерпевшей кару, униженной и изгнанной Богом плоти — той, какой она стала со времени грехопадения…
Мы пробыли в Хевроне три дня. Столько же понадобилось нам, чтобы добраться до Иерусалима.
* * *
У скупых отцов сыновья — меценаты. Поскольку мой дед Бельсуссар, а потом мой отец Бальсарар с неистовой алчностью извлекали все, что только могли, из скудных возможностей маленького государства Ниппур, блестящего, но легковесного осколка Вавилонского царства, распад которого ускорила смерть Александра, поскольку за шестьдесят пять лет царствования они избегали всего, что влечет за собой расходы, — войн, походов, большого строительства, — я, Бальтазар IV, их внук и сын, взойдя на престол, оказался владельцем богатств, которые позволяли осуществить самые честолюбивые замыслы. Но в мои планы не входили ни завоевания, ни роскошества. Мою юность вдохновляла единственная страсть — к чистой, естественной красоте, и я считал — и считаю поныне, — что в ней я черпаю чувство справедливости и политическое чутье, необходимые и достаточные для того, чтобы править народом.
Жадность моих предков… Я не думаю, что она вопиет против моих художественных наклонностей, как, впрочем, не думаю, что эти мои наклонности должны быть сведены к некой форме мотовства. Во мне всегда таился страстный коллекционер. А скупец и собиратель образуют отнюдь не враждебную чету, наоборот, в них много сходства, и возможное их соперничество, как правило, разрешается без серьезных столкновений. Когда я был ребенком, мне случилось однажды сопровождать деда в особую кладовую, которую он приказал соорудить в глубине дворца, чтобы хранить там в могильном покое сокровища короны. Узкий коридор, то и дело переходящий в короткие крутые лестницы, упирался в гранитную глыбу величиной с дом, сдвинуть ее могла только целая система цепных приводов и воротов, расположенных в другом конце дворца. Этот небольшой поход должен был подготовить меня к тому, чтобы быть допущенным в Святая Святых. Прорезая сумрак светоносным копьем, в узкую бойницу проникал солнечный луч. Бельсуссар, согнувший худую спину, передвигал сундуки, обнаружив поразительную для своего возраста силу. На моих глазах он то склонялся над грудами бирюзы, аметистов, опалов и халцедонов, то перебирал на ладони необработанные бриллианты, то подносил к свету рубины, чтобы оценить чистоту воды, или жемчужины, чтобы полюбоваться их блеском. Понадобились годы размышлений, прежде чем я понял, что порыв, сблизивший меня с дедом в ту минуту, зиждился на недоразумении: если меня наполняла восторгом красота этих гемм и перламутра, он видел в них определенное количественное богатство — абстрактный, а стало быть, многозначный символ, который мог воплотиться в землю, в корабль или в дюжину рабов. Словом, я погружался в созерцание драгоценного предмета, а дед воспринимал его как отправную точку процесса, апофеоз которого — цифра в ее чистом виде.
Мой отец положил конец двойственности, из-за которой скупца, склоненного над сундуком с драгоценными камнями, можно было принять за любителя искусства: взойдя на престол, он немедля избавился от сокровищ, спрятанных в кладовой. Правда, вначале он еще берег золотые монеты с гравированными изображениями, которые пришли к нам с берегов Средиземного моря, из Африки и азиатских стран. А я еще продолжал обманываться, влюбившись в эти изображения, которые тешили мою склонность к портретному искусству и — шире — вообще ко всякому изображению живых и мертвых. Может статься, запечатленные на золоте и серебре лица живых и умерших властителей приобретали в моих глазах божественный ореол. Но и это последнее заблуждение рассеялось, когда монеты исчезли, а им на смену явились абаки и счета халдейских банкиров, с которыми царь и его министр финансов поддерживали постоянные сношения. Как ни неприятен этот парадокс, но скупость, которая, нарастая, порождает непомерное богатство, имеет много общего с аскезой одержимого Богом мистика, который накапливает лишения. Под личиной бедности как у скупца, так и у мистика таятся громадные, невидимые богатства, но, само собой, характер их в обоих случаях совершенно различен.
Мое пылкое призвание было несовместимо и с подобного рода бедностью, и с подобного рода богатством. Я люблю ковры, картины, рисунки, скульптуры. Люблю все, что украшает и облагораживает наше существование, и в первую очередь люблю изображение жизни, помогающее нам стать выше самих себя. Я довольно равнодушно взираю на геометрические узоры ковров из Смирны или фаянсовых изделий из Вавилона, и даже архитектура подавляет меня теми уроками величия и горделивой вечности, какие она как бы всегда стремится нам преподать. Мне нужно видеть существа из плоти и крови, воссозданные рукой художника.
Впрочем, я вскоре обнаружил еще одну грань моего эстетического призвания — страсть к путешествиям, которая окончательно утвердила мое отличие от деда и отца, осужденных скаредностью на вечную оседлость. Но, само собой, не Троянская война и не покорение Азии заставили меня покинуть родной дворец. Я посмеиваюсь, записывая эти строки, такую вызывающую иронию я невольно в них вложил. Да, признаюсь, не с мечом в руке, а со своим сачком для ловли бабочек пустился я в путь по дорогам мира. Дворец Ниппура, к сожалению, не славен ни розариями, ни фруктовыми садами. На его белые террасы падают слепящие полотнища света, торжествуя брачный союз камня и солнца. Вот почему иногда ранним утром я с восторженным удивлением обнаруживал на балюстраде, окружающей мои покои, прекрасную пеструю бабочку, которая стряхивала с крылышек ночную росу. Потом она взлетала, мгновение нерешительно парила, затем уносилась прочь, всегда в одном направлении, на запад, в причудливом угловатом полете, свойственном существам, которым слишком широкие крылья мешают хорошо летать.
Мимолетная гостья изредка появлялась вновь, но каждый раз в новой одежде. Иногда она была желтой с черной бархатной отделкой, иногда огненно-рыжей с сиреневым глазком, а то и просто белоснежной, а однажды она была инкрустирована серым и синим, словно изделия из ракушек.
Я был тогда всего лишь ребенком, и эти бабочки, являвшиеся мне словно посланницы другого мира, воплощали в моих глазах чистую красоту, недоступную и в то же время лишенную какой бы то ни было рыночной стоимости, то есть нечто прямо противоположное тому, чему меня поучали в Ниппуре. Я вызвал к себе управляющего, которому надлежало заботиться о моих материальных нуждах, и приказал ему сделать необходимое мне орудие: оно представляло собой палочку из тростника, которая заканчивалась металлическим ободком, а к нему был прикреплен колпачок из легкой ячеистой ткани. После нескольких неудачных попыток — почти всякий раз материалы, какие использовались для трех составляющих частей этого орудия, были слишком грубыми и несовместимыми с вожделенной жертвой — я наконец стал владельцем довольно сносного сачка для ловли бабочек. Не ожидая призыва утренней гостьи, я бросился навстречу горизонту, к его восточной стороне — откуда всегда являлись ко мне маленькие странницы.
