Она была проворной черноволосой девчушкой, кареглазой. Ее верхняя губка была деликатно тронута намечаемыми лет через двадцать усиками.
Все сироты были в здании, ярко горели все окна. Я стоял внизу и слышал неумолчный гвалт, с мальчукового крыла он был на порядок громче. Затем зазвенел колокол, я спустился по аллее в маленький двор и сел ждать на угол поломанного забора, окружавшего площадку для игр. Где-то через час почти во всех окнах верхнего этажа свет погас и я подошел к пожарной лестнице. Подпрыгнул, зацепился за перекладину, подтянулся и полез наверх. Перегнувшись в окно моей любви, в окно комнаты, где спали старшие девочки от 11 до 14 лет, я нашел глазами кровать моей маленькой шалуньи. Ее глаза широко раскрылись, но ни капли не удивились. Все подружки тоже не нашли что сказать. Я провел ее через ряды их немигающих глаз к двери, что вела к лестнице на чердак и крышу. На крыше, покрытой разномастной черепицей, еле блестевшей в лунном свете, в закутке между двумя башенками я стал жадно целовать ее, снимая ночную рубашку, трогать ее груди и соски. Затем я медленно опустил руки, обхватил ее ягодицы и почувствовал, что она поддается. И вот тут, пока я сам еще не зашел очень далеко, когда ее позиция была наисильнейшая, я выторговал честную цену и вытащил из остатков один доллар. Она схватила бумажку, смяла в кулачке и тут же, без церемоний, села на крышу и стала ждать, пока я, прыгая то на одной, то на другой ноге, стащу с себя штаны и все остальное. Стаскивая одежду, одной половинкой мозга, необремененной страстью и похотью, прокручивал совершенно другой сюжет: странно, люди типа мистера Шульца и меня, складывали наши деньги аккуратно и нежно, вне зависимости от количества купюр, женщины же, моя мама и маленькая Ребекка, тут же сминали их в комок и прятали в кулак, забывая о все прочем. Или сидя в печали перед пляшущими огоньками с шалью на плечах, или – лежа на крыше, раздвинув ноги – два раза за один доллар!
Когда катер вернулся к причалу, нас ожидали две автомашины с работающими двигателями. Мне бы хотелось получить дальнейшие инструкции, но мистер Шульц грубо засунул девушку, чье имя было не Лола, на заднее сиденье первой машины, сел рядом и захлопнул дверь. Не зная, что делать, я последовал за Ирвингом во вторую… Там было откидное сиденье, на него я и уселся, мне в этом повезло – машина была заполнена до отказа. С другой стороны – не совсем. Я сидел спиной к движению, лицезрея троих членов банды, впритирку умостившихся прямо передо мной. Ирвинг и еще двое, все в одинаковых плащах и шляпах, смотрели прямо перед собой, через ветровое стекло на идущую впереди машину. Чувство было неприятным – как в плотном бутерброде, со всех сторон гангстерская серьезность, давящая атмосфера и оружие в карманах. Мне было бы лучше или в машине мистера Шульца, или вообще где-нибудь на 3-ей авеню, в надземке – сидел бы себе в грохочущем вагоне по пути в неблизкий Бронкс, да читал рекламу в сполохах промелькивающих где-то внизу столбов. Иногда босс совершал непредсказуемые и глупые поступки, мне казалось, что мое приближение к нему в банде – самый необъяснимый из них. Моя персона без околичностей воспринималась высшим звеном, ее простые же члены думали не знаю что; я тщился мыслью о том, что может быть мое положение и расплывчато, но ведь я был скорее где-то подмастерьем, учеником, сочувствующим, а не нормальным бандитом. И если я не прав, то я был такой один-единственный, будто мою должность, или как назвать то, чем я занимался, придумали специально под меня, и это должно было сказать хоть что-то сидящим передо мной тупоголовым, но, увы, боюсь, ничего не говорило. Наверно, все дело в возрасте. Мистеру Шульцу было за тридцать, мистеру Берману – за сорок, все остальные, за исключением, пожалуй, Ирвинга, едва перешагнули за двадцать. Поэтому я, для молодого двадцатилетнего парня, имеющего хорошую работу и главное – перспективу профессионального роста – был просто недоразумением. Мое, подростка, присутствие в разных ситуациях бизнеса было неподходящим. Если не сказать хуже. И уж совсем оскорбительным для их чувства собственного достоинства. Одним из тех, кто забирал Бо из ресторана, был Джимми Джойо, он жил на Уик-авеню, за углом моего дома и его младший брат учился вместе со мной, посещая пятый класс третий год подряд, пару раз я замечал, как Джимми неодобрительно поглядывал на меня, как бы не замечая и не воспринимая меня как человека, но он ведь знал, кто я есть на самом деле. С ними, боевиками организации, я иногда представал в свете какого-то непонятно-нахального каприза босса, даже не как мальчик, а скорее как лилипут, некий шут при дворе короля, способный удрать от больших королевских волкодавов с псарни. Своя псарня мистеру Шульцу нравилась, и жить в таком окружении нравилось, а мне требовалось хоть как-то упрочить свое положение среди них всех, хотя, где и когда мне мог представиться такой случай, я не имел понятия. Ситуация, когда я сидел на откидном сиденье, упираясь ногами в их коленки, была, разумеется, не та, на которую я рассчитывал. Никто не комментировал мое присутствие на катере, но здравый смысл подсказал мне, что я был свидетелем убийства – одного из самых главных, одного из капитально подготовленных и что это значило для меня, полное доверие как члену банды или доверие такого секрета тому, кто и так скоро будет очередной жертвой – я не мог понять. Опасность жгла мне уши, я понимал, что мог бы в жизни обойтись и без такого секрета, что я – законченный идиот – сам, сам запрыгнул на катер! Пойманный мимолетным капризом мистера Шульца в его сети! Боже мой! Меня охватила слабость и тошнота, будто я снова оказался в море. Я подумал о Бо и представил, что он все еще опускается на дно – открытые глаза, тазик с цементом на ногах… Несмотря на испуг, мелькнула мысль и о Лоле, она ведь тоже все видела, а общая сентенция такова – убийцы не любят оставлять в живых посторонних свидетелей. Но по ее поводу я почему-то не очень волновался, сам не знаю почему, во всем этом деле что-то было скрыто от меня. Я захотел ее увидеть, да и с какой стати паниковать? Она ведь еще жива.
Все эти мысли отрезвили мой рассудок, я обратил свой взгляд в окно – структура города, упорядоченная многолетней мыслью и заботой, мощь зданий и сияние фонарей в черноте улиц, приглушили страх. Город успокаивал меня. Я попытался снова поразмышлять о своих далеко идущих планах и имперских амбициях. Если мои предчувствия изменяют мне, то класс и уровень восприятия мира мистером Шульцем мне недостижим. Он ведет себя без излишней обдуманности – так же должен делать и я. Нас вела общая судьба-злодейка, и, если я верю себе, то должен верить и ему. Я оказался в восхитительном и возбуждающем мире опасности, не вымышленном, а самом натуральном, в трех измерениях, я стал опасен самому себе, опасен моему наставнику, опасен всем опасностям, которые окружают его самого, т.е. его бизнесу, его жизни, полной убийств; вне этого мира были полицейские. Четвертое измерение. Я распахнул окошко, вдохнул немного свежего воздуха и расслабился.
Машины двигались в центр. Мы проехали по 4-ой авеню, затем через тоннель, по пандусу, который окружал Центральный вокзал, потом поехали по Парк-авеню, по настоящему, а не бронксовской подделке, мимо новых башен Уолдорф-Астории с его знаменитой аллеей Пикока и не менее знаменитым хозяином, неугомонным Оскаром. Все это я черпал из газет, из этой бездонной бочки информации. Мы свернули на 59-ую улицу и последовали за трамваем, чей звонок напоминал гонг на боксерских матчах, наконец, развернулись к обочине Централ-парка и встали в тень статуи генералу Шерману, сидящему на усталом коне. Дождь лил как из ведра, вода лилась не только с неба – безостановочно работал многоярусный фонтан – вода стекала в большую емкость, окружающую еще несколько фигур. Если бы Шерману захотелось отпробовать каменных фруктов у женщины с корзиной, которая стояла на ярус ниже чем он, ему пришлось бы перепрыгивать через весь бассейн. Мне никогда не были по душе монументальные скульптуры. Для Нью-Йорка они – как неуместные изыски, привнесенные чужой культурой, абсолютно не гармонирующие с духом города. Более того, они выглядят аляписто и лживо; можно сказать много, но представить в Бронксе каменных генералов на конях, или дам с корзинами фруктов, или солдат, стоящих в патетическом окружении умирающих товарищей, поднимающих руки и ружья к небу – невозможно! К моему изумлению мистер Шульц вышел из машины, подошел к нашей и, открыв дверь, сказал: «Эй, малыш!», взял меня за руку и вытащил под дождь. Я стоял, мгновенно мокрый, и думал, что, вот, стою здесь в море воды и скоро я – жонглер, занесенный черт знает за чем в мир бандитов, буду найден лицом вниз в грязной луже под каким-нибудь кустом парка и что, если глубина лужи может служить мерилом моей ценности или того, что я мог достигнуть, то, по всей видимости, лужа будет глубиной в дюйм – вполне достаточно для бродячей собаки, которая решит вытащить меня за штанину из грязи и слизать грязь с моих мертвых глаз. Но босс, подводя меня к первой машине, сказал:
