Кристина Гарсия - Кубинские сновидения

Мороженое из магазина дешевле, но для Фелисии готовить его собственноручно стало особым ритуалом. Это началось в 1966 году, когда от нее ушел муж. У Фелисии тогда вдруг появились галлюцинации, и с тех пор они возвращаются к ней каждый год, после затяжных дождей. Она редко отклоняется от первоначальной схемы, не пропуская ни малейшей детали.

Фелисия зовет сынишку. Селия с внучками входит в дом, ей навстречу выбегает Иванито. Он обнимает ее худыми ручонками, а она напевает ему печальную любовную песенку.

Ночью Селия лежит без сна в пустой столовой желтого дома на Пальмовой улице. Когда-то он принадлежал ее свекрови, а теперь здесь живет Фелисия. Невозможно заснуть в этой комнате, в этой кровати, от воспоминаний, которые мучают ее долгие годы. Этот дом, думает Селия, приносит только несчастье.

Она вспоминает, как впервые вошла сюда после медового месяца, проведенного в Сороа, с белой орхидеей в волосах, той, что Хорхе сорвал в саду, разбитом на высоких уступах над серными ваннами. Свекровь, у которой на мужеподобном обрюзгшем лице выделялся мясистый нос, выхватила цветок и смяла его в ладони.

– Я не потерплю разврата в моем доме, – резко заявила Берта Аранго дель Пино, угрюмо разглядывая темную родинку над губой Селии.

Потом повернулась к своему единственному сыну:

– Я поджарю тебе красного люциана, mi corazón,[18] как ты любишь.

Деловые поездки Хорхе длились бесконечно. В течение первых месяцев после их свадьбы он звонил Селии каждую ночь, его тихий голос в трубке звучал успокаивающе. Но вскоре звонки стали реже, да и тон его голоса изменился, стал более сухим.

Когда он бывал дома, они молча и напряженно занимались любовью, пока его мать спала. Брачным ложем им служила узкая кровать, которую днем прятали в чулане при столовой. Потом они одевались – он в пижаму, она в ночную сорочку – и засыпали обнявшись. На рассвете входила с коротким стуком Берта Аранго дель Пино, открывала ставни и объявляла, что завтрак готов.

Селия хотела рассказать Хорхе, что его мать и сестра Офелия плохо относятся к ней, что они ужинают только вдвоем, не приглашая ее за стол. «Ты видела рубашку, которую она сшила для Хорхе? – слышала она, как Офелия со смешком говорила матери. – Наверное, решила, что у него выросла третья рука». Остатки еды, которые они ей оставляли, были хуже отбросов для уличных собак.

Однажды, когда они вдвоем отправились покупать нитки для вышивания, Селия решила приготовить тушеное мясо в остром соусе. Она накрыла стол в столовой льняной скатертью, сервировала серебром, собрала плоды с тамаринда, выжала их и нацедила целый кувшин сока Волнуясь, полная надежды, она ожидала их возвращения. Офелия первая зашла на кухню.

– Что это ты надумала приготовить? – спросила она, подняв крышку кастрюли, и с грохотом опустила ее, как будто ударила в литавры.

Берта Аранго дель Пино прошествовала на кухню, тяжело передвигая тощие ноги с толстыми коленями. Прихватив кастрюлю двумя кухонными полотенцами, она невозмутимо пронесла ее через гостиную, вниз по ступеням крыльца во двор и опрокинула содержимое в сточную канаву.

Мать и сестра Хорхе допоздна играли в столовой в домино, не давая Селии лечь спать, а ведь сон был ее единственным утешением. Селия знала, что они вместе сидят за туалетным столиком на тощих задах и мажут отбеливающим кремом свою темную веснушчатую кожу. Берта Аранго дель Пино оставляла крем на всю ночь, стараясь уничтожить любое свидетельство своей мулатской крови. Она питала слабость к абсенту, и от нее постоянно исходил слабый запах алкоголя. По утрам щеки и лоб у нее горели от притираний и крепкого ликера.

По субботам они вместе отправлялись в парикмахерскую и возвращались с одинаковыми шапками девчоночьих кудряшек, которые тщетно пытались уберечь от ветра при помощи заколок и косынок. Офелия все еще надеялась заполучить кавалера, хотя ее мать неизменно прогоняла тех немногих, что осмеливались прийти к ним, нервно сжимая в руках букеты. Она наряжалась на утреннюю мессу, на шее у нее красовалась короткая нитка жемчуга, подаренная в день пятнадцатилетия.

Раньше Офелия пугалась, когда мужчины вдруг оказывали ей знаки внимания, но, кажется, теперь ее больше страшило то, что ее перестали замечать. Она, должно быть, украдкой спрашивала себя: «Для кого я отбеливаю кожу? Кто заметит черепаховые гребни у меня в волосах? Разве есть кому-то дело до того, что швы у меня на чулках перекрутились? А если я вообще ничего не надену, кто-нибудь это заметит?»

Однажды утром Селия проснулась в полной уверенности, что беременна. У нее было такое ощущение, будто она проглотила колокол. Жесткие края обручального кольца впились в опухший палец. Дни шли, а муж не звонил. Она отвела Офелию в сторонку и сказала ей по секрету о своих подозрениях, но Офелия, безотчетно коснувшись рукой своей тощей груди, побежала с этой новостью к матери.

– Не может быть! – воскликнула Берта Аранго дель Пино. – Нужно посчитать, сколько месяцев мой бедный сын был в отъезде.

Офелия принялась забирать у Селии ее платья и обувь.

– Тебе это больше не понадобится, – говорила она, хватая льняной кремовый костюм, который лучше смотрелся бы на проволочной вешалке, чем на ее тощей фигуре. – После родов ничего из твоей одежды на тебя не налезет.

Когда у Селии стали опухать ступни, Офелия утащила ее лаковые туфли и срезала у них задники, так что при ходьбе были видны ее известковые пятки.

Селия хотела мальчика, сына, который смог бы найти свой путь в этом мире. Если у нее будет сын, она оставит Хорхе и уплывет в Испанию, в Гранаду. Она будет танцевать фламенко, ее юбки вихрем взметнутся в тысяче ярких огней. Ее руки будут мелькать, как колибри, под черные звуки музыки, и ноги станут выбивать дробь на подмостках ночи. Она будет пить виски с туристами, приукрашивая свои рассказы вымыслом, и шагать сквозь темноту с охапкой гвоздик, держа в руке бубен. Однажды Густаво Сьерра де Армас войдет в ее клуб, пройдет к сцене и страстно поцелует ее под неистовый стон гитар.

А если родится дочь, решила Селия, она останется. Она не бросит ее в этой жизни, она научит ее читать в глазах мужчин кровавые строки и колонки цифр, чтобы выжить в этом мире. Ее дочь тоже будет гореть страстью.

Хорхе дал дочери имя Лурдес по названию города во Франции, где творились чудеса.[19] Во время последнего разговора с мужем, перед тем как ее отправили в психиатрическую лечебницу, Селия сказала, что у ребенка нет тени. Как будто земля от голода сожрала ее тень. Она держала ребенка на коленях, затем протянула его Хорхе и сказала:

– Я не вспомню, как ее зовут.

После бессонной ночи в доме на Пальмовой улице Селия бредет к сейбе на углу Пласа-де-Армас. На ее ветвях плоды и семена, они усыпали и землю под стволом с выступающими буграми корней, между которых разложены приношения. Селия знает, что в изрытой священными корнями земле скрыты добрые и злые чары. Тетя Алисия однажды говорила ей, что сейба святое дерево, женское и материнское. Селия спрашивает у дерева разрешения, прежде чем пройти по его тени, затем обходит его кругом и загадывает желание на Фелисию.

Селия отдыхает в сквере, разбитом в центре площади, где мраморный Христофор Колумб кажется карликом на фоне королевских пальм. В музее хранится бронзовый флюгер доньи Инес де Бобадилья, первой женщины, которая, владея крестом Калатравы, правила Кубой. Она стала губернатором на острове вместо своего мужа Эрнандо де Сото,[20] который отправился на завоевание Флориды. Сохранилось предание, что донья Инес часто смотрела в море, ожидая, не появится ли на горизонте его корабль. Но де Сото умер на берегах Миссисипи, так никогда больше и не увидев жены.

Селия проходит мимо отеля «Инглатерра», обшарпанного и запущенного. Она представляет, как ее муж, сжимая в руках электрическую щетку последней модели, смотрит вверх на закрытые ставнями окна. Он, словно вор-взломщик, изучает украшенные лепниной балконы, вглядывается сквозь голубые отсветы грязных окон, пока не обнаруживает ее, обнаженную, рядом с испанцем. Они курят одну сигарету, затягиваясь по очереди. Она воображает, как Хорхе размахивает щеткой, крутит ею все быстрее и быстрее, распугивая голубей и попрошаек. Он раскручивает щетку так сильно, что она рассекает воздух с тихим свистом. Все сильнее и сильнее – и вдруг щетка взлетает высоко вверх, вдребезги разбивая окно, а заодно и ее прошлое.

Селия садится в попутную машину и едет до площади Революции, где Вождь, одетый в свой обычный военный френч, произносит речь. Рабочие, заполняющие площадь, одобрительно повторяют каждое его слово, эхом разносящееся над площадью. Селия принимает решение. Десять лет или двадцать, сколько бы ей ни осталось жить, она будет предана Вождю, всю себя отдаст революции. Теперь, когда Хорхе умер, она будет добровольцем в любой кампании – вакцинации, обучении грамоте, трудовых бригадах.