— Моя?
— Вам что, справку о вашей смерти?
— Калмыкова, Надежда Ивановна, — поправился Николай.
— А, эта… механическая асфиксия? Есть такая… Мать, что ли?
Николай кивнул.
— Понятно, — сказал патологоанатом. — Бывает. Ладно, садись, на первый раз прощаю.
И тут же, взяв бланк, написал Николаю справку о смерти Калмыковой Н. И., шлепнул печать и объяснил, что по этой справке оказывают услуги в новом центре ритуальных услуг — Чкаловская, 19, а свидетельство о смерти и медзаключение будут готовы дня через три, не раньше.
— Одежду — в прозекторскую, дверь направо. Все, свободен, — скомандовал сухощавый, уложившись, вместе с составлением справки и объяснениями минуты в три.
Поблагодарив, Николай вышел и постучал в окошко прозекторской. Потом постучал еще раз, нажал на дверную ручку и распахнул дверь в коридорчик, заставленный какими-то белыми, серыми шкафами. Наплывом пошел жирный тошнотный запах. И кто-то что-то пилил в комнате за поворотом, откуда выплескивался яркий свет.
— Есть здесь кто?! — взмолился Николай. Жуткий пилящий звук оборвался, зажурчала вода, потом торопливо вышел длиннорукий, сутулый санитар в запачканном халате — очкастый, всклокоченный, азартный, — содрал резиновую перчатку с руки, дыхнул перегаром и заторопил:
— Давай, давай…
Николай ошарашенно протянул авоську.
— Фамилия?
— Калмыкова.
— Ага. На когда — на завтра?
— Да. Там конверт с фамилией, там все есть. Там, сбоку…
Санитар, дико улыбаясь и на глазах теряя интерес к Николаю, закивал и пошел прочь, Николай только и успел, что ляпнуть вдогонку:
— Вы уж там все сделайте в лучшем виде, — не очень-то представляя, что должно сделать, но санитар понял, осклабился и закивал: разумеется, дело знаем.
Выскочив на воздух, Николай ошарашенно увидел перед собой просторный, заснеженный больничный двор, небо и обшарпанные корпуса под ним, с облегчением выругался и заторопился на Чкаловскую. Там все было новое, голое, холодное, эдакий державный модерн: гранит и мрамор, мрамор и бетон со следами опалубки, кучки строительного мусора на снегу и ветер, жгучий ледяной ветер, зато внутри — нечто невиданное: четыре зала для панихид, при них контора, парк катафалков, магазин похоронных принадлежностей и другой магазин, цветочный, с венками и геранью в горшочках — одно слово, комбинат. Девица в конторе, изучив его паспорт, как бы невзначай обронила, что учреждение это в своем роде единственное, образец для всего Союза, «так что вам, хоть и москвичу, слабо не покажется», с чем он немедленно согласился, только заметил, по местному обрубая окончания, что для полного кайфа «крематория не хватат».
Что-то в его голосе не устроило девицу, она сухо объяснила ему права и обязанности клиента, а также последовательность действий. Заказав и оплатив гроб, а также все прочее, что полагалось, получив зал на завтра, а также талон для отоваривания продуктами в горпродмаге № 16 по проспекту Свободы (вход со двора), Николай спрятал квитанции во внутренний карман пиджака и коридором прошел в магазин «Цветы», где неожиданно наткнулся на Наталью, изучавшую с хмурым недоумением «Список рекомендуемых надписей на траурных лентах». Была она бледна, темный пуховый платок оттенял в полнеющем лице неизменную, несколько совиную тонкость черт.
— Ну вот, так и знала, — она вздрогнула, обнаружив Николая подле, потом быстро внимательно оглядела его, словно прицениваясь, и спросила: — Одежду отвез? Когда похороны?
— Завтра в час. А тебя каким ветром?
— Вот, венок заказываю. Талон взял?
Он кивнул.
— И голова не болит?
— Нет, — ответил он, закрывая тему; вчерашняя пьяная истерика отошла в прошлое, за сегодняшний день он застыл, зачерствел, как хлеб на морозе, и ощущал себя просто чужим. Чужим в этом городе, в этом мире, в этом холодном сером дворце, по которому бродили служители в пепельных униформах с подозрительно неживым выражением глаз и потерянные, угрюмые, зачуханные родственники благопристойно умерших горожан. Даже Наталья была чужой.
— Что читаем?
— Да ну их, мура какая-то. — Наталья отодвинула список подальше. — Совсем обалдели.
Николай дотянулся до списка и стал читать — поначалу безразлично, потом с содроганием и нарастающей нездоровой, не сказать похабной, заинтересованностью — пронумерованные, отпечатанные на машинке надписи, рекомендуемые гражданам каким-то методическим центром Министерства культуры.
— Как тебе номер пятьдесят два? — спросила Наталья, показывая пальцем и зачитывая: «Жизнь — это книга, которую ты слишком рано прочел»… Или вот эта: «Трагическая и безвременная кончина — нас покинул друг и человек». Они что, за деньги это придумывают?
— Да хрен с ними, — буркнул Николай, отшвыривая список и подавляя в себе опасное, слишком уж человечье ощущение личной беспомощности. — Так вот и закопают нас всех, с-скоты. Лучше бы ее в церкви отпели! — вырвалось у него, хотя тут же пришло в голову, что церковь, кажется, самоубийц не отпевает.
Наталья, хмыкнув, возразила:
— Тогда уж и бабушку заодно в гроб клади.
— М-да, это верно, — согласился он. — Беда с этими идейными бабушками.
Наталья как-то странно на него посмотрела, он поначалу не понял.
— Неужели для нее после этого что-то еще имеет значение? — спросила она.
— Ай, не знаю, — подумав, ответил Николай. — Ладно, давай заказывать.
На бесконечной, продуваемой всеми ветрами Чкаловской они и расстались, уговорившись встретиться в половине четвертого во дворе гастронома № 16. Наталья побежала по каким-то своим делам, а Николай, поймав такси, поехал за город, на Семеновское кладбище. Там ему повезло, притом по-крупному: заведующий кладбищем — предусмотрительный, в отутюженном костюме молодой человек, Николаю ровесник — самолично, проваливаясь в снег по лодыжки, провел его к новому, еще не обустроенному квадрату, и Николай издали приметил и полюбил взлобок на склоне холма, с двумя рослыми соснами в голове и березкой в ногах; заведующий выбор одобрил, они тут же разметили участок, отоптав снег, и по своим следам вернулись в контору. Поглядывая на своего вожатого, Николай пытался угадать его жизнь: каков он дома, с друзьями, как знакомится с женщинами, что врет про работу и врет ли; врет, решил Николай, представляется работником исполкома. Хотелось найти в лице нечто, предопределившее отчуждение от людей и странную для молодого человека карьеру, — но ничего, кроме зримой печати алчбы, цинизма и вполне доступных пониманию пристрастий к алкоголю и блуду, в лице заведующего не проглядывало. Выяснилось, к тому же, что в должности своей парень пребывал второй день: предшественник, матерый заведующий, был снят за мздоимство и находился под следствием.
Медовый месяц, рассудил Николай, радуясь березке на мамином участке, сэкономленному четвертному и тому даже, что угодил на второй день нового правления, а не на третий.
7
К четырем, встретившись во дворе гастронома на проспекте Свободы и отстояв минут сорок в сплошь женской, тихо плачущей и мающейся очереди, Николай с Натальей проникли в подсобку, переоборудованную под магазинчик, где одной только водки он насчитал пять или шесть сортов, а еще были красное марочное вино, говядина по два двадцать, маринованные огурцы, горошек, селедка в банках, кисель пачками, сливочное масло и майонез. Среди всей этой полуподвальной роскоши сновали явно довольные жизнью грузчики, а две одинаково розовые продавщицы-матрешки в четыре руки отоваривали талоны, выданные похоронным бюро. Николай безучастно отметил величавое, замкнутое, несколько даже страдальческое выражение, подсохшее на их лицах вроде косметических масок, а также недоступность, с какой пресекалось продавщицами малейшее поползновение на базар. Базар, к слову, и впрямь готов был завариться ежеминутно. Женщины, только что охавшие в коридоре, у прилавка преображались, входили в раж, возбужденно распихивали дефицит по кошелкам и слезно, подобострастно клянчили продукт сверх нормы, благо, глаза и так были на мокром месте. Николаю не приходило в голову осуждать этих бледных, измученных баб, выплакавшихся до провалов глазниц, до черноты на проступивших скулах, — что могло быть понятнее их зацикленности на раздаче, стремления обрести в большом горе хоть какую-нибудь отдушину, свою малую, привычную радость, хоть глаз потешить, отдохнуть в этой страшной подсобке от беготни, вечной казни пустых прилавков, от тяжкого, неизбывного горя там, за порогом этого кисельного и говяжьего рая? У него и такой отдушины не было. Поучавствовав в выборе водки, он в остальном полностью передоверялся Наталье, провернувшей операцию с четкостью и вдохновением молодого, но уже опытного полководца. Ему было определено место при сумках — при сумках, исполнительным тупым денщиком, он и состоял.
