Когда пыль рассеялась, я увидел, что проход дальше во тьму открыт, а я стою заваленный по колена макаронами.
«Ещё хорошо, что не накрыло с головой, — подумал я, — глупо было бы погибнуть в макаронах».
Перелез через оставшиеся внизу ящики, посветил во мрак.
Луч озарил массивные кресла с продавленными сиденьями, трёхэтажный буфет из резного дерева, кровать с истлевшим балдахином и то ли широкую вазу, то ли ночной горшок, стоящий на столе рядом с несколькими толстыми фолиантами.
Это были старинные книги. Название одной из них я разобрал – Данте. «Вита нуова» – новая жизнь.
Казалось, всю эту мебель делал один мастер, очень искусный. И мне стало жаль, что она томится тут, во мраке подземелья.
Если бы её почистить, подремонтировать, она могла бы украсить собою любой музей.
Не знаю, почему вспомнился Микеле.
Я чуть не грохнулся, споткнувшись о какие‑то валяющиеся рамы. Посветил под ноги и заметил, что в одной из них сохранился портрет. Запылённое, покрытое плесенью лицо человека с бородкой. Он был одет в чёрный камзол и держал в руке свиток, на котором было что‑то написано. Наверное, по латыни. Хорошо, что я присел на корточки, чтобы попытаться прочесть надпись, потому что вовремя заметил опасность: сразу за портретом зияло квадратное отверстие с истёртыми ступенями узкой лестницы.
И я решил спуститься еще ниже.
Это оказался погреб. Уставленный целыми и разбитыми глиняными кувшинами. С низкого потолка торчали железные крючья. Может быть, на них когда‑то висело мясо, разные копченые окорока… В какой‑то книге, наверное, в «Трёх мушкетёрах» или в «Айвенго» я читал описание подобного погреба.
Когда я вылез и двинулся дальше, в луч фонарика попал изъеденный ржавчиной котёл, валяющиеся рядом с ним огромные сковороды и разбитые чаши.
Водил фонариком влево, вправо. Показалось, будто что‑то блеснуло. Подошёл, нагнулся. Это была палочка с какими‑то колючками на конце. С глубоко выцарапанной на ней надписью готическим шрифтом — Готфрид.
Сунул непонятную вещицу в карман.
…Какие‑то поваленные треноги, решётки. Видимо, жаровни. Большой прямоугольный кусок мрамора с отбитым краем. Остатки стола?
Подземелье расширилось. Луч едва доставал до стен, откуда тоже торчали крюки и скобы.
Конюшня! Я догадался об этом потому, что сначала задел ногой и нашарил в пыли подкову, а потом увидел множество длинных конских черепов.
На выходе из залы стоял прислонённый к стене круглый бронзовый щит. Очень тяжёлый. Наверное, я был первый человек со времён крестовых походов, который попытался его поднять.
То, что случилось дальше, покажется вам смешным. А мне в тот момент было совсем не до смеха.
Продолжая свой путь, я высветил во тьме здоровенный каменный стул. А может быть трон. Не знаю. Я сел на него. Выключил фонарик, чтобы зря не расходовать батарейки. Ведь предстояло ещё возвращаться.
Откуда‑то тянуло свежим воздухом, сквознячком.
Сидел, откинувшись на высокую спинку и свесив руки. Устал.
Думал о том, что археологи и музейные работники не могли не побывать здесь, но почему‑то все брошено, будто никого эти следы крестоносцев не интересуют. А скорее всего, музейщики давно забрали самое ценное.
Думал и о том, что настоящая жизнь проходит наверху, за стенами кастелло. Что с того, что недавно отец пригласил к нам двух итальянских учителей, и я сдал им математику, физику и химию сразу за два учебных года. Сам не понимаю, в каком я теперь классе.
Отец мечтает, чтобы я до того, как совсем кончу расти, овладел огромным количеством знаний. Как‑то я ему сказал, как раз после экзаменов: «Вокруг живая жизнь, которой я не знаю. Живу, как монах–отшельник… Даже индийский царь выпустил своего Гаутаму…»
После этого разговора отец купил в городе видеомагнитофон и десять кассет с фильмами Чарли Чаплина и Федерико Феллини. Сказал: «В этих кинокартинах всё самое главное, что происходит за стенами нашей крепости. В том или ином виде происходит всегда, неизменно.»
Ни одного фильма я ещё не смотрел. Почему‑то не хочется.
Я хочу не кино о жизни. Хочу участвовать в ней, сам выходить в море, сам поднимать свой парус.
Вдруг моей свесившейся руки с браслетом коснулось что‑то живое, шершавое!
Как можно было не подумать о том, что здесь наверняка водятся змеи? Те самые, гробовые, ядовитые.
Вскочил. Зажёг фонарик.
Серый котёнок с розовым носиком смотрел на меня фосфорицирующими зелёными глазами. Жалобно мяукал.
— Как ты здесь очутился? Где твоя мама? Потерял маму? – я поднял его с пола, тёплого, пушистого. (Отец запрещает даже дотрагиваться до животных, боясь, чтобы я не подхватил какую‑нибудь заразу.)
Я, было, направился с котёнком на руках дальше, как заметил, что за спинкой трона, у стены, стоит кованый сундук. С каким‑то горбом на крышке.
Это оказалась стальная человеческая ступня!
А в самом сундуке в ворохе какой‑то истлевшей ветоши с остатками позолоты тоже покоилась ступня. Точно такая же. Только иссохшая, окаменевшая. Реликвия, что ли?
Рядом на полу лежала кувалда.
Нести котёнка и светить фонариком было неудобно, и я обрадовался, когда заметил в подземельи проблески света.
Пол постепенно понижался. И без фонарика стали видны следы копоти на стенах и потолке. Я шёл, как в тоннеле, пока не увидел впереди преграждающую путь металлическую решётку, за которой что‑то сверкало.
Сквозь прутья решётки, сквозь скопившиеся снаружи обломки деревьев и вьющийся плющ было видно, как невдалеке море катит навстречу зеркально отблёскивающие валы.
Так вот откуда вводили крестоносцы своих лошадей в конюшню!
Я стоял в конце поземного хода с котёнком на руках. Перед стальной, накрепко закреплённой в скале решёткой.
Хотя сразу после обследования подземелья я принял душ, надел чистую футболку и шорты, отец, войдя вечером в мою комнату, встревожился:
— Где это тебя угораздило расцарапаться?
Когда рушились деревянные ящики с макаронами, мою щёку и обе ноги слегка задело обломками.
— Ничего страшного, — сказал я, —поцарапался о кусты роз. Кстати, парк сохнет. Если купишь резиновый шланг, я готов поливать.
— У тебя, конечно, очень высокий иммунитет, но всё‑таки попадание любой инфекции опасно. Неизвестно, как поведёт себя организм. Ведь всё, что с тобой происходит, происходит впервые с человеческим существом. Надо беречься, сколько раз тебе говорил. А это что?
Он шагнул к столу, где рядом с фонариком лежала вынутая из кармана шорт серебряная палочка.
— Не знаю. Нашёл в парке. Смотри, там написано «Готфрид».
Отец повертел непонятный предмет в руках, провёл пальцем по остаткам каких‑то колючек на конце.
— Да это зубная щётка! Средневековая зубная щётка. Интересно, что Готфридом звали одного из руководителей Первого крестового похода. Это он основал наш кастелло. Готфрид Бульонский. Неужели чистил зубы? Невероятно!
У отца есть такая особенность – умеет удивляться любому открытию, радоваться, как ребёнок.
— А знаешь, в городе есть музейчик античной керамики. Тут ведь до римлян, до крестоносцев повсюду жили этруски и греки. Крестьяне до сих пор находят в полях амфоры, потрясающей красоты вазы. Ещё когда я приезжал знакомиться с Микеле, он водил меня туда. Хочешь пойти?
— Хочу, — нехотя вымолвил я.
Я был пресыщен музеями. Лет с шести он начал таскать меня по московским музеям. То в музей Изобразительных искусств, то в Третьяковку, то в музей музыкальной культуры имени Глинки. В Политехнический. В музей народного творчества. Стояли в очередях на выставки современных хкдожников. Помню, Ольга Николаевна возила меня в музей Рублёва.
Из всей этой пестроты икон, картин, скульптур мне, по правде говоря, сильнее всего врезались в память работы китайского художника, чью фамилию я теперь позабыл. У него там были нарисованы тушью поросшие соснами горы, реки, в которых плавали буйволы. А на спинах тех буйволов бесстрашно путешествовали китайчата. Казалось, я слышу, как молчат горы, как вольно катит река свои воды… Картины этого художника из Китая да портреты Леонардо да Винчи, а теперь всё, что рисует Микеле – вот, что мне по–настоящему нравится.
До сих пор я, пожалуй, никогда не врал отцу. Поэтому мне было неприятно говорить, что зубная щётка найдена в парке. Оказывается, врать противно.
И конечно, я не мог рассказать ему о котёнке.
Так как подземный ход выходил к берегу под оградой, я вынужден был каждый день повторять весь путь в темноте через затхлые залы и переходы, чтобы поднести к решётке с толстыми стальными прутьями молоко и взятую в холодильнике еду. Пространство между прутьями было достаточно широко для того, чтобы котёнок мог в него пролазить. Иногда я заставал его на месте. Иногда он отсутствовал.
