Тогда я этого не понимал, но сейчас мне кажется: дело было в том, что все эти женщины страдали от одиночества. Им просто хотелось с кем-нибудь поделиться, что-то написать. Хотелось довериться кому-то и почувствовать, что тебе тоже доверяют.
В этом эпистолярном гареме я, как неповоротливый тюлень, просидел со своей двадцать первой зимы по двадцать вторую весну.
Письма мне писали разные — скучные, забавные, грустные… Кажется, за этот год я стал старше на два или три года.
Когда по некоторым причинам я решил бросить эту работу, мои подопечные, все как одна, расстроились. Да и мне… хотя, по правде сказать, занятие это уже немножко надоело… в каком-то смысле было жалко с ними расставаться. Казалось, люди больше никогда не будут со мной так откровенны.
* * *
А что касается котлеты — той, о которой писала мне в письме та женщина, — то мне удалось ее попробовать. Тридцать два года. Детей нет. Муж работает в известной торговой компании, стоящей в списке себе подобных примерно на пятом месте… Я написал ей, что, к сожалению, увольняюсь, осталось доработать до конца месяца, — и она пригласила меня на обед. Написала, что приготовит самую обыкновенную котлету. Наплевав на правила «Общества друзей по переписке», я решил поехать. Не сумел перебороть юношеского любопытства. Все-таки мне всего двадцать два было.
Она жила на линии Одакю. Опрятная квартирка, в самый раз для бездетной супружеской пары. Мебель, лампы и люстры, ее свитер — все недорогое, но вполне на уровне. Она выглядела гораздо моложе, чем я себе представлял. Ее моя молодость тоже удивила. «Общество друзей по переписке» о возрасте своих «мастеров» предпочитало не распространяться.
Вместе со взаимным удивлением прошла и скованность от первой встречи. Мы ели котлеты, пили кофе, как опоздавшие на поезд пассажиры. С третьего этажа, из окон квартиры, были видны проходившие электрички. Погода в тот день выдалась замечательная, на балконах соседних домов густо пестрели сушившиеся одеяла и простыни, хлопали на ветру. Звук получался какой-то странный, плоский, словно доносился со дна пересохшего колодца.
Котлеты получились замечательные: в меру острые, хорошо прожаренные, сочные. Соус тоже был идеальным. Я сказал об этом хозяйке. Она обрадовалась.
Мы допили кофе, поговорили о жизни под пластинку Берта Бакарэка. Мне про себя рассказывать было особо нечего, так что в основном говорила она. В студенческие годы мечтала стать писателем, сходила с ума от Франсуазы Саган, особенно от «Любите ли вы Брамса?». Я тоже ничего не имел против Франсуазы Саган. Во всяком случае, она не казалась мне такой скучной, как все говорят.
— Но я так ничего и не напишу, — сказала она.
— Еше не поздно, — попробовал было утешить ее я.
— Это вы открыли мне, что я ничего не напишу, — рассмеялась она.
Я покраснел как рак. В двадцать два я чуть что — тут же заливался краской.
— Но у вас встречались очень искренние места.
Ничего не ответив, она улыбнулась. Улыбка была совсем слабая, едва заметная.
— Зато после вашего письма мне так захотелось котлету…
— Скорее всего, вы тогда просто проголодались, — проговорила она мягко.
Что ж, может, и так.
Под окном, выбивая по рельсам сухую дробь, проехала электричка.
* * *
Когда часы пробили пять, я засобирался:
— Пора идти. Да и вам, наверное, к приходу мужа надо ужин приготовить.
— Муж очень-очень поздно возвращается. Очень, — подпирая щеку рукой, проговорила она. — Все время ночью приходит.
— Занятой человек.
— Вот-вот. — Она немного помолчала и добавила: — Да еше у нас с ним не очень ладится. Я же вам писала…
Я не знал, что на это ответить.
— Ну, хорошо, — тихо сказала она. Прозвучало так, будто у нее и в самом деле все хорошо. — Спасибо, что так долго мне писали. Было очень приятно читать ваши письма.
— Мне тоже. Спасибо вам за котлету.
* * *
До сих пор, десять лет спустя, проезжая по линии Одакю мимо дома этой женщины, я вспоминаю ту самую котлету с хрустящей корочкой. Уже не помню, где окна ее квартиры, но мне все время кажется, что она и сейчас сидит у себя одна и все так же слушает Берта Бакарэка.
Может, надо было тогда с ней переспать?…
Вот о чем, собственно, мне хотелось написать.
…Не знаю.
Человек взрослеет, годы проходят, но многое так и остается для него непонятным.
Письмо от друга и приглашение на свадьбу снова приводят меня в этот старый городок.
Я беру пару дней отпуска, бронирую номер в гостинице. Проделываю все со странным, ни на что не похожим ощущением — будто тело сделалось наполовину прозрачным.
Ясным майским утром, покидав в атташе-кейс кое-какие вещи, сажусь в «синкансэн»[17]. Мое место у окна. Открываю книгу, полистав, закрываю, выпиваю банку пива, дремлю немножко и, осознав, что ничего больше не придумаю, смотрю в окно.
Вид из окна скоростного экспресса открывается всегда одинаковый — мелькают какие-то бесцветные, несвязные, вытянутые в одну линию обрывки. Такие пейзажи наводят тоску, напоминая картины в рамах, которые развешивают для украшения на голых стенах отстроенного и выставленного на продажу дома.
Все совсем как двенадцать лет назад. Не изменилось ровным счетом ничего. Ни майское солнце, бьющее сквозь усиленное стекло, ни вкус подсохшего сэндвича с ветчиной, ни профиль молодого бизнесмена в соседнем кресле, со скукой на лице просматривающего экономическую газету. Заголовок: «Через несколько месяцев Европейское сообщество, вероятно, введет жесткие ограничения против японского экспорта».
Двенадцать лет назад я влюбился в Городке в одну девушку. В университете наступили каникулы, я собрал чемодан и сел утром на самый первый экспресс. Выбрал место у окна. Почитал книгу, поглядел на проносившиеся мимо пейзажи, сжевал сэндвич с ветчиной, выпил пива. В Городок поезд приходил до полудня. Солнце поднялось еще невысоко, отовсюду, не желая уступать приходу дня, доносились утренние шорохи. С чемоданом в руках я зашел в кофейню выпить чашку кофе и позвонил ей.
Я особенно любил Городок в эти часы. Утренний свет, запах кофе, припухшие от сна глаза людей, еще ничем не испорченный день…
Я чувствую запах моря. Слабый, еле уловимый.
Конечно, здесь не может так пахнуть. Мне всего лишь чудится.
Поправив узел на галстуке, снимаю с полки атташе-кейс, выхожу из вагона. И вдыхаю грудью настоящий запах моря. Срабатывает рефлекс памяти — в голове проплывают несколько телефонных номеров. Девчонки шестьдесят восьмого года… перебирая в уме их номера, я будто случайно встречаю их спустя столько лет.
Быть может, мы сядем друг против друга за столиком в ресторане, где часто бывали когда-то, и снова начнем разговор. На столе — клетчатая бумажная скатерть, на окне — горшок с геранью. В окно вливается спокойный, умиротворяющий свет, словно в храме.
— Ой! Сколько же лет прошло? Точно! Уже десять Как время-то летит!
Нет, не так.
— Когда же мы последний раз виделись? Десять лет назад? Всего то? А кажется, все сто.
Ну и разговор… Абсурд какой-то.
— Чего только не было за это время, — возьму и скажу я. Потому что и в самом деле: чего только не было.
Она пять лет как вышла замуж, у нее дети, муж работает в рекламной компании, по трем кредитам приходится расплачиваться… Может, и так разговор повернется.
— Который час? — спросит она.
— Двадцать минут четвертого, — отвечу я. Двадцать минут четвертого. Время проворачивается со скрипом, совсем как катушка со старой кинохроникой.
У вокзала останавливаю такси, называю водителю гостиницу. Закуриваю, стараясь прогнать из головы все мысли. Доезжаю до гостиницы и, шагая по главной улице, пустой в этот утренний час, рассеянно соображаю, что в общем-то и не хочу никого видеть. В воздухе плавают запахи подгорелого масла, свежезаваренного чая, недавно политой мостовой. Уже проснулся магазин пластинок — из дверей льется мелодия последнего хита. Эти звуки и запахи, бледной тенью скользя в сознании, постепенно заполняют меня.
Меня будто кто-то окликает:
«Эй, погоди! Да постой же! Это я. Ты что, не помнишь меня? Тут есть одно местечко, как раз для тебя. Пойдем со мной. Тебе наверняка понравится».
«Вряд ли. Это во-первых. И потом — я даже лица твоего не помню».
Воздух! Что-то с ним не так.
Как я раньше не заметил? С воздухом в Городке явно творится что-то непонятное. Прохожу десять метров — и воздух уже другой. Все не то: насыщенность, давление, свет, температура… Звук шагов по ровному тротуару. Время и то сбоит, как изношенный мотор машины.
Захожу в магазинчик, торгующий мужской одеждой, выбираю кроссовки и тенниску, складываю покупки в бумажный пакет. Захотелось надеть что-нибудь новенькое. Выпью горячего кофе, переоденусь…
Принимаю у себя в номере горячий душ, достаю пачку «Мальборо» и, лежа на кровати, выкуриваю три сигареты. Потом разрываю целлофановую упаковку и надеваю новую тенниску. Достаю джинсы, которые еле поместились в атташе-кейс, завязываю шнурки на кроссовках.
