— Попроси Софию, пусть покажет, — ответила ему Навсикая устало.
Ситарас сообщил мне, что моя мать еще больше похудела. Питается одними салатами, вареной на пару фасолью и сухарями. И постоянно раздражена.
— Мне ее жаль, конечно, но и твоего отца тоже.
Я снова подумал о деревьях Тиноса, вечно согнутых, даже когда ветра нет. «Они смотрят на свои опавшие листья».
— Я по привычке причесываюсь перед зеркалом, хотя и не вижу ничего, — сказала Навсикая. — Не знаю, насколько я постарела. Мне-то кажется, что мое лицо не изменилось.
— Вы еще хоть куда, тетушка, — польстил ей Фрерис, только что закончивший осмотр дома.
Потом повернулся ко мне и заметил сухо:
— У зеркала в ванной края отбиты.
Мне захотелось запустить ему в физиономию чесночным йогуртом, но я сдержался. София приготовила праздничный ужин, встав к плите со вчерашнего утра. Я помог ей отнести тарелки в столовую.
— Видел тебя сегодня ночью во сне, — сказал я ей в коридоре. — Ты залезла по лесенке на вишню и рвала ягоды.
— Ну, хватит, не начинай снова, — ответила она жеманно.
Она уже выпила несколько бокалов шампанского.
— А мы сможем съесть все это? — спросила Навсикая, только сейчас осознав, что весь стол заставлен тарелками.
Фрерис поспешил оттереть ей бумажным платком йогурт с рукава.
— Сможем, сможем, — уверил он ее.
Ситарас, подчеркнуто избегая общества Фрериса, сел рядом со мной.
— Что он за тип?
— Надеюсь, ее состояние ему не достанется, — шепнул он.
Навсикая продолжала откровенничать.
— Честно говоря, я уже и не помню по-настоящему свое лицо. Ваше тоже, господин Ситарас. Мы тут за этим столом все без лиц.
Разговор прервался на несколько мгновений, словно нам требовалось время, чтобы вникнуть в ее слова.
— Вы читаете слишком много литературы, госпожа Николаидис, — отозвался Ситарас.
— Я всегда любила литературу, с самого раннего детства. Когда я была в пансионе у монахинь-урсулинок на Тиносе, то читала даже с карманным фонариком, спрятавшись под одеяло. Помню, одна сестра вечно на меня ворчала, но книгу не отнимала… Стоило ей только закрыть дверь дортуара, как я тут же снова начинала читать. Пряталась под одеялом, как в пещерке.
— Так вы жили не с родителями? — удивилась София.
— Они много разъезжали. Большую часть времени проводили на Андросе, в Пирее или в Лондоне. Мой брат тоже учился в интернате, но в Афинах.
— Вы так и не узнали, что с ним стало? — спросил Фрерис.
— Нет.
Навсикая обернулась ко мне, словно собираясь что-то сказать. «Она заговорит со мной о своем брате в другой раз, когда мы останемся одни. Подождет подходящего момента».
Фрерис принес коробку пирожных, Ситарас — шесть бутылок «матиулиса», знаменитого тиносского белого вина. Его мы и пили за праздничным столом.
— Я вам тоже кое-что припасла, — сказала София и вышла из комнаты.
Вернулась с белой картонкой размером с открытку, на которую были наклеены сухие травы, стебельки, маленькие веточки. Получилась своего рода мозаика, изображающая дом в Кифиссии. Можно было различить даже ступени крыльца и две мраморные колонны. Планки ставней она сделала из крохотных кусочков сосновых игл. Хозяйка дома изучила поделку кончиками пальцев.
— Это облака?
В небе над домом были приклеены два миртовых листочка. Конечно же, это были облака.
— Мне никогда еще не делали такого прекрасного подарка, — заключила Навсикая, показав нам поздравительную открытку.
— Ну что вы такое говорите! — запротестовала София и покраснела.
— Ладно, ладно. Скажем, это второй самый прекрасный подарок из всех, что я когда-либо получала. Первый был французский велосипед. Мне его преподнес на пятидесятилетие один мужчина, который думал, что я никогда не постарею.
— Франсуа? — бросил небрежно Фрерис.
— Да, Франсуа! — сказала Навсикая с нажимом.
— А я не принес вам подарка, — признался я.
— Ваш подарок — это исследование об афонских монахах.
— Ты интересуешься афонскими монахами, тетушка?
— Их сообщество вполне достойно интереса, ты не считаешь?
— Конечно, конечно, — согласился Фрерис.
Он по-прежнему сидел, склонившись над тарелкой, но есть перестал и, казалось, глубоко задумался. «Боится, как бы дом не выскользнул из рук». Ситарас усмехнулся — наверняка подумал то же, что и я.
— Я нахожу совершенно несправедливым, что женщины не допускаются на Афон, — заметила София. — Разве аватон не противоречит принципу равенства полов?
— Европейский парламент дважды голосовал за отмену этого правила, — сказал Ситарас. — Однако в Греческом государстве продолжает действовать закон 1953 года, квалифицирующий нарушение аватона как преступление, которое карается тюремным сроком. А недавно морская зона вокруг полуострова, в которую запрещен доступ туристических и рыболовецких судов, была расширена с трехсот до пятисот метров. Женщины якобы смущают монахов, а рыбаки наносят ущерб их интересам.
— А вот мне хотелось бы понять, как люди приходят к решению отречься от мира, о чем думают, отправляясь на Святую Гору, — призналась Навсикая.
Мы снова выпили за ее здоровье. Фрерис опять принялся за еду. Я думал, что он уже не встрянет в разговор, но он все-таки встрял.
— Сегодняшние монахи, по крайней мере, те из них, что управляют монастырями, вовсе не отрезаны от мира, — сказал он. — Их встречаешь и на площади Аристотеля в Фессалониках, и в министерских приемных в Афинах, они разъезжают по всем странам, где есть греческие эмигранты. Они накоротке с современной техникой и, могу вас уверить, чаще роются в Интернете или болтают по своим мобильникам, чем молятся. На Афоне установлено шесть антенн мобильной связи. Антенна «Панафона» замаскирована конструкцией, похожей на колокольню. Недруги Священного Собора окрестили ее «колокольней Богоматери Панафонийской». Я сам имел случай убедиться, что монахи прекрасно осведомлены о своих посетителях и соответственно их принимают. Тот, кто принимал меня в монастыре Дионисиат, знал, например, что сестра моей бабушки вышла замуж за судовладельца!
Возможно, это было сказано не без задней мысли, однако его слова показались мне убедительными. «Он знает Афон гораздо лучше меня». Я заметил, что Ситарас тоже слушает его с любопытством.
— Есть еще, конечно, монахи, которые почти никогда не покидают своих монастырей, подолгу молятся, распростершись на полу, истязают себя. Труднее всего там приходится молодым, они часто отчаиваются и порой даже доходят до самоубийства. Я сам слышал, когда был там, что один послушник облил свою одежду бензином и сжег себя в пасхальное воскресенье.
— Ты уверен в том, что говоришь? — спросила Фрериса его тетушка.
— У монаха, который мне это рассказал, не было никакой причины лгать.
— Самоубийства меня не удивляют, — сказал Ситарас. — Вполне могу себе представить, что монастырская жизнь порождает такие же безвыходные ситуации, какие случаются в казарме или тюрьме.
— От всего этого у меня мурашки по коже, — заявила София и начала убирать со стола.
Разговор об Афоне резко прекратился. Но, надо полагать, все продолжали думать о нем, каждый про себя, поскольку нам было трудно сменить тему. Мы молча съели пирожные Фрериса, я выбрал шоколадное, украшенное маленьким рисунком из крема шантийи. На вершине Афона, там, где когда-то возвышалась статуя Зевса, теперь наверняка часовня. Вонзая ложечку в пирожное, я вдруг испытал головокружение, словно передо мной разверзлась пропасть. Я приписал эту дурноту выпитому шампанскому и вину и больше к пирожному не прикоснулся. Меня подташнивало. Я смутно услышал, как Навсикая говорит мне:
— Хочу, чтобы вы разузнали и о самоубийствах тоже.
Я выпил большой стакан воды. Мне представился труп монаха, лежащий лицом вниз на дороге, проходящей в нескольких метрах от обрыва, над бушующим морем Афона. Брызги хлестали меня по лицу. Я перевернул тело: это оказался Филиппусис, работодатель моей матери, который прошел курс дезинтоксикации на горе Афон. Изо рта у него текла кровь. Широко открытые глаза пристально смотрели в небо. Я проследил его взгляд и увидел сотни монахов на балконе монастыря, который возвышался рядом. Все смотрели в нашу сторону. Казалось, зрелище их развлекает. «Как дети», — подумал я. Закрыв глаза Филиппусиса, я заметил в его левой руке какую-то блестящую вещицу. Я с трудом вырвал ее из окоченевших пальцев. Это был серебряный крестик Янны.
И вновь оказался перед книжным шкафом в обществе Навсикаи, опиравшейся на мою руку.
— Заклинаю вас, если эта работа вас утомляет, остановимся на этом.
— Нет, нет, — ответил я, — не хочу останавливаться… Только вот сомневаюсь, смогу ли довести ее до конца… Как мне проникнуть в секреты монахов?
