Борис пригнулся и вырвал у него ведро.
— Уйдите, — сказал он глухо. — Уйдите от греха!
Капитан-бригадир оторопел, с минуту, не мигая, смотрел в искаженное гневом лицо Бориса. И отступил. Скомкав глупую ухмылку, сжав рот так, что побелели губы, он после некоторого размышления предупредил:
— Ну смотри… Смотри! Тебе видней!
И загромыхал сапожищами по ступенькам трапа. В кубрике установилась гробовая тишина.
— Здорово ты его, — одобрил матрос Захар Половиченко, надевая робу. — Он давно уже на комплимент напрашивается. Разошелся Колдун на всю катушку.
— Чего там здорово? — голоском потоньше возразил матрос Мякенький; фамилия у него была Мякотных, но называли его всегда ласково-унизительно: «Мякенький». — Чего здорово? Нашего брата только так и поднимать. До двенадцати ночи в клубе проваландались, а теперь что Колдуну — домкраты под нас подводить? Поневоле водичкой брызнешь.
В кубрике заговорили все враз, и ничего уже нельзя было разобрать. В общем капитанский способ побудки мало кому пришелся по душе.
Борис спрыгнул на пол и достал из шифоньерки одежду. Он и сам понимал, что разбудить рыбаков в три часа ночи не так легко. Особенно если учесть, что многие допоздна протанцевали в поселковом клубе, проходили с девушками на берегу. А ночью, вернее на зорьке, самое время половить бычка… Но и водой обливать… Тем более что Остюков выкидывал этот фокус не впервые… Нет, Борис верно поступил, что оборвал его. Колдун жесток, с матросами-рыбаками он обращался бесцеремонно и грубо. Хотя, пожалуй, матросиков он подобрал себе под стать. Разный ведь народ приезжал по вербовке на рыбные промыслы. Сезонники. Куда ветер подует, где посулят заработок, туда и сезонники. Все равно, что перекати-поле…
А Борис… был он грамотным парнем, закончил девять классов. На море с детства тянуло, и потом еще вербовщик говорил, что с его, Бориса, образованием можно стать судоводителем или механиком. Пожалуй, он не обманул, да только вот начинать пришлось с добычи бычка. Договор договором — свой срок нужно отработать.
Днем Борис сидел на спардеке в облюбованном местечке, защищенном от ветра пробковыми поясами, уложенными один на один. Неподалеку стоял ящик, в котором обычно хранили от сырости сухари и хлеб.
Борис жевал сухари и читал книгу. К нему подошел Паня Тищук, старый его приятель, и, блаженно растянувшись на просмоленном брезенте, подставил солнцу голый живот.
— Хочь, я тебе приключение расскажу? — предложил он. — Спрашивал о тебе Колдун.
Борис лениво осведомился:
— Чего ему еще?..
— Говорит, что это за фигура. То есть ты что за фигура. Все, мол, с книжками, все по городу мотается, который раз ни придем… И в пивнушки не заглядывает.
— Это он зря, — скупо улыбнулся Борис. — Бываю я в пивнушках. Не часто, это правда, только по настроению. И Колдуна не приглашал, это тоже правда.
— Ну, он вроде того что подозрение имеет… Может, ты член партии, или какой бригадмилец, или я не знаю кто… Он тебя как-то видел, когда ты в парткабинет заходил.
Был такой случай действительно. Однажды Борис по всем библиотекам бегал в поисках статей об эхолотах. Эти эхолоты только-только начали устанавливать на рыбацких сейнерах; хотелось узнать поподробнее, что за диковина. И у выхода из библиотеки горкома партии он столкнулся с проходившим мимо Остюковым. Тот настороженно его оглядел, прищурился на книжки под мышкой у Бориса и угрюмо спросил:
— Науку постигаешь?
— Оно и вам бы невредно, — ответил Борис.
— …А я ему туману напустил, — продолжал Паня. — Я говорю, что ты, мол, такой человек! Образованный — одно, а другое — в горкоме партии бываешь. Ну, по молодости лет еще не партийный — просто подготовку ведешь, что ли… Знакомства там у тебя. А он говорит: «Побожись!» А я говорю — ну, зачем я буду божиться, я точно, мол, говорю.
Они помолчали. Паня смотрел на высокое синее небо, на легкие облачка, недвижно застывшие над самой, казалось, мачтой, — подпрыгни и коснешься рукой. Борис листал книгу, но что-то уже не читалось.
— Он тебя, Борька, боится! Ты думаешь, он бы тебя ночью не осадил, что ли?.. Запросто! А то хвост поджал и боком-боком в дверь, как тот краб. Очко сработало!
— А и черт с ним, — зевнул Борис. — Неохота мне с ним связываться, понимаешь?
2
Остюков исподволь разузнавал Бориса, присматривался к нему, хитрил, выжидал. Он говорил коку:
— А что, как там с картохой положеньице? Маем на ужин, чи уже подчистую сожрали?
— Не то чтобы сожрали, но… вышла, — ответствовал кок со вздохом. — Я вам скажу так, что бога в животе наша братва не имеет.
— Тогда что ж, — беспомощно оборачивался
Остюков. — Слышь, боцман… Ты загони там рыбки ведер несколько. Сменяй на картошку в поселке. Да не продешеви!
И просительным тоном объяснял Борису: — Как же без картошки?.. Без картошки и суп не суп и еда не еда. Петр Великий был не дурак, знал, какой продукт в Россию завезти.
Борис молчал, и только серые мрачноватые глаза его поблескивали да кривился рот. Что-то угадывал он противозаконное в меновых махинациях Остюкова, да не мог как следует взять в толк: может, и нет большого греха в том, что пару ведер рыбы сменяют на картошку? Пусть меняют! Но, конечно, рыбой торговать Борис не будет. Нет. Он матрос. Рыбак. Да будет известно Остюкову.
Остюкову было известно. Но он ни в чем не перечил Борису. Похоже, что он в самом деле его опасался. Он старался даже завести с Борисом дружбу. Приятельски похлопывал его по плечу, любопытствовал, как расценивается в газетах международная обстановка и какая такая любовь, которая в книжках («Правду говорят, что яд из-за нее принимали и натурально под поезда бросались?..»).
Остюков и раньше, случалось, ходил в передовых рыбаках, но вот пришли дни, когда он загремел. «Креветка» шла первой по вылову рыбы среди всех судов базы. Портрет капитана-бригадира красовался на городской Доске почета. Он был не только руководителем бригады ловцов, опытным рыбаком, но, с трудом освоив премудрости судовождения, совместил две профессии. Его ставили в пример. Им гордились. В областной газете вспоминали его боевое прошлое, писали о нем, как об израненном вдоль и поперек солдате, тонувшем и неутонувшем, прошедшем сквозь огонь и дым. Именно человеку такого склада, воителю и труженику, могли стать подвластными стихии. И стихии покорялись Остюкову. И он невозбранно брал с них дань и приносил эту дань на алтарь Отечества. Вот как о Колдуне писали в газетах. И никто не догадывался, что на сторону, «налево» уходило уже не ведро хамсы, а центнер либо два… Крепко поработали, можно и кутнуть!
А Борис… Разве к нему приезжают корреспонденты? Кто о нем знает? Что он может? Что умеет? Щенок, одно воображение только… И все жестче становился взгляд Остюкова при встречах с Борисом. Да, поначалу он опасался строптивого матроса, но потом раскусил, что зелен паренек, зелен…
Мякенький прижал однажды Бориса к площадке и посоветовал, добродушно-нагловато улыбаясь:
— Были тут у нас когда парторг с профоргом, приметил я, что больно уж ты около них увиваешься! Совесть тебя, что ли, гложет какая?.. Так ты плюнь на совесть, это от сырости, от плохой погоды. В общем чтобы без философии, не сболтни . чего лишнего при народе. При гостях, так сказать. Понял? А то худо будет, если не понял!
Борис, вспыльчивый по натуре, схватил Мякенького за жгут хамсароса, которым тот подпоясался. Дернул на себя.
— Пугаешь, значит, да? Но вот вопрос, кто из нас двоих более пугливый окажется! Ты уже и сейчас боишься. Отвечать боишься, понял?..
Голубые, слегка навыкате глаза Мякенького стали наивно-глуповатыми, а нос сморщился, будто он собирался чихнуть.
— Чего ты вскипел? Гляньте на него, какой… Я ж тебе только советую. Потому что сам мозгой шевельни — судить в случае чего могут. А на сейнере есть семейные, всякие, словом. И не сказать, чтоб все уж такие воры. Я-то и в заключении не пропаду, разве я об себе?..
Ссутулившись, Борис выпустил из рук жгут хамсароса. Может, в самом деле всех осудят? Даже наверное осудят. И черт его знает, как тут поступить, как такую ответственность на себя взять. Остюкова, конечно, не жалко, пусть его сатана пожалеет, но вот ребята… Он растерялся.
Паня Тищук, стоявший неподалеку, со вздохом сказал вслед Мякенькому:
— Славненько поговорили. Вот спирохета бледная! Благодетель выискался! — Он подошел ближе, положил на плечо другу руку. — Прав ты, Борька, чего уж тут… Пора прикрывать эту лавочку.
— Какую лавочку?
— Ну вот… рыбу налево.
— А-а, рыбу… Зачем же ты с ними связался? Не продавал бы. Я-то вот не продаю.
Паня опустил голову и поковырял ногтем краску на планшире.
— Не продавал бы… И сам не заметил, как втянулся. Раз, потом другой… Ведь по мелочи начинали, на кружку пива… А ты думаешь, если в стороне, то и чистенький, да?.. Ты думаешь, если что откроется, так ты срок не схлопочешь, да?.. Молчание, оно, брат, расценивается как соучастие. Видел, мол, как воруют, а почему же молчал?
