— Нет, не здорово. Это идиотизм. Ведь никто за нами не следит. Всем все равно, что мы делаем, никто не аплодирует нам за наши подвиги. И знаешь, если бы даже кто-то и аплодировал, если бы аплодировали все, если бы они на самом деле не могли устоять на месте от восторга, все равно мы чувствовали бы себя одинокими, может быть еще более одинокими.
— А если бы ты сам себе аплодировал? Ведь, в конце концов, ты единственный человек, который сопровождает тебя всю твою жизнь. Никто больше не идет рядом с тобой по всем твоим дорогам. И никто не знает тебя гак чертовски хорошо, никто не знает о твоих страхах, твоем поносе, о том, что для тебя трудно, а что нет.
— Почему души попадают в разные тела? Почему они не вместе? Не текут к одной общей реке? Все перетекало бы из одного в другое. И тогда не было бы одиночества.
— По какой-то причине так должно быть. Может, в вечном движении по одной реке жизнь оказалась бы чересчур монотонной. Ведь разнообразие жизни — это же здорово! Все разное, каждое живое существо уникально. И ты сам уникален…
— Аминь.
— Да, может быть, это звучит глупо, но я думаю, что в жизни все устроено таким образом, что все-таки в конце концов одно перетекает в другое. — Я медлю. И все-таки продолжаю: — А если наступит момент, когда я смогу с кем-нибудь слиться, то приложу чертовски много усилий, чтобы сливаться с чудесными девушками. И чтобы они не имели ничего против.
— Ты просто кретин, — хохочет он. — Попытайся лучше слиться с ними сейчас. А не когда-нибудь потом.
Короткая остановка на каком-то вокзале. Пока поезд стоит, в купе надает свет. Потом мы отъезжаем. В ночь.
— На выходные мы запланировали поездку. К родителям Йенса. У них большой дом около Регенсбурга. Мы сидели в машине втроем и слушали кассету «The Who». Йенс за рулем, Кристина рядом с ним, они трясли плечами в такт музыке и под некоторые песни вопили от восторга. А я сидел сзади. И тоже трясся и вопил. И думал, что рок-н-ролл — это самый кайф. Совсем старые песни. Мы постоянно их слушали. Думаю, что мы все трое с большим удовольствием провели бы молодость в каком-нибудь другом времени.
Мы двигались с умеренной скоростью. Стоял декабрь, местами на шоссе было скользко. Ни один из нас троих не думал о том, что произойдет этой ночью.
Когда мы приехали, был гигантский обед, приготовленный бабушкой Йенса. Потом мы с его родителями бродили по рождественской ярмарке. Я купил для Кристины пряничное сердечко. И все время шел за ней, чтобы видеть, как она двигается. Пошел снег. Снежинки замечательно смотрелись у нее в волосах. Мне казалось, что она родственница этих снежинок и тоже состоит из крохотных кристалликов снега. Когда мы остановились у прилавка, я уткнулся подбородком ей в плечо. Прекрасный холодный день. У всех хорошее настроение. Позже, уже вечером, мы пошли к Йенсу в комнату. Включили телевизор и смотрели передачу, в которой люди со своими проблемами звонили психологам. Может, и нам следовало позвонить. Кровать Йенса уступили Кристине. А мы должны были спать в той же комнате на матрацах. Но я не спал. Просто не мог выдержать ее близости. Все время думал, что она лежит под одеялом почти без всего. Какая темнота была в этой комнате! Я лежал на спине и таращился в потолок. И ничего не видел. Волновался до безумия. Покрылся потом. Казалось, что сейчас из висков польется кровь. Во мне застрял вопль, который никак не мог выбраться наружу. Вой противного существа, притаившегося внутри меня. Этим существом был я сам. И я боялся. Проклятый страх! Я боялся всего на свете. Боялся жить. Неожиданно я ощутил этот страх совершенно отчетливо. Король чувств — страх. И еще я хотел к Кристине. И думал о своей жизни. О моем проклятом будущем. О том, что я понятия не имею, какова она — жизнь-то. И о том, как все вокруг говорят, что надо быть хорошим. Всегда. Во всем. По любому поводу. Думая о том, насколько тяжело днем не потеряться в глубине синего неба, а ночью — в его черноте. Не был я хорошим. Да, не был. И хотел к Кристине. И тут мне стало наплевать, что я не знаю, что же такое жизнь. И плевать, что рядом лежит Йенс. Я хотел только к ней. Король чувств может поцеловать меня в зад. Пусть бы спокойно бросал меня на съедение своим крокодилам. И на это мне было бы плевать. Главное — быть с Кристиной. Я хотел ее трахать. Я неодолимо хотел ее трахать. Я едва держался. Хотел лежать на крохотных кристалликах снега. До тех пор, пока они не растают. Йенс громко храпел рядом. То ли храп, то ли хрип. Начинался с каких-то толчков и на несколько минут прекращался. Один раз он захрапел очень смешно и протяжно. Из того угла, где стояла кровать Кристины, раздалось приглушенное хихиканье. Пора, подумал я. Откинул одеяло. Встал. Мне было плохо. Я пробирался по темной комнате на ощупь, с вытянутыми вперед руками. Как будто я летучая мышь и на теле у меня датчики, которые чувствуют препятствия заранее. Сзади за мной храп, который меня успокаивал, потому что давал понять: этот спит и ничего не видит. Постепенно глаза привыкли к темноте. У предметов появились серые очертания. Кровать Кристины, стоящее напротив кресло. Я сел в него. На всякий случай. Храп возобновился. В кровати силуэт Кристининого тела. Свернулась калачиком и лежит на боку, лицом ко мне. Лицо — это светлое пятно. Мне хотелось потрогать ее лоб, я осторожно протянул руку. Когда я его нашел, то провел по нему указательным и средним пальцами. Проводил снова и снова. Она придвинулась чуть ближе ко мне. Я наклонился вперед и начал вдыхать воздух прямо у ее кожи. И подумал, что впредь буду дышать только там, где дышит ее кожа. Потом я откинулся назад. У меня вдруг страшно заболел живот. Я изо всех сил боролся с необходимостью бежать в туалет. Судорожно напрягал мышцы. И был жутко противен даже самому себе. Именно в сравнении с ней. И неожиданно дико на нее разозлился. Просто потому, что она лежала там и была чудо как хороша. И на меня ей глубоко плевать. Сказала, что я слишком молод. Слишком молод для чего? Чтобы в нее влюбиться? Трахаться с ней? Я был готов схватить ее, рвануть на себя, разложить ее гнусную великолепную плоть в нужной позиции и отделать ее по всей программе. Какое мне дело, хочет она этого или нет.
На секунду он замолчал. А потом спросил:
— Ты бывая ночью на пляже? Когда темно и ничего не видно. Когда чувствуешь под ногами песок, которого не разглядеть. И холодный ветер с моря. Слышишь, как набегают волны и бьются об этот самый песок? Было у тебя такое чувство, что необходимо наорать на огромное темное море? Черт его знает почему. Знаешь, как это бывает?
— Да, — тихо ответил я.
И он продолжил:
— Именно такое чувство и появилось у меня в ту ночь, когда я сидел в этом проклятом кресле. И еще тоска… Член встал, упираясь в мокрые от пота трусы. Я снова прикоснулся к ее лбу. Она придвигалась все ближе и ближе. Потом схватила мою руку и медленно опустила ее по носу прямо к губам. Я провел пальцем по ее рту, она открыла его так, что я почувствовал ее язык. Потом она опустила мою руку еще ниже. Провела по груди, по животу. Все у нее такое гладкое, мягкое. Наконец мы добрались туда, куда мне так хотелось. И ей тоже. Между ног. Там, внизу, все было гак замечательно влажно. Даже через трусы. Я почувствовал ее волосы. Провел по ним ладонью. Между нами была только тоненькая ткань. Мягкая, как кожа. Может, это и глупо, но я скажу, что лишь ради возможности дотронуться до всего этого стоит жить. Я провел мизинцем по ее трусам. Оттянул их от тела. И запустил туда руку. В голове начался пожар. Меня трясло. Как будто с меня сдирали кожу. Ты не можешь себе представить, какое гам все было теплое! Все кипело. Мне казалось, что я вот-вот стану частицей этого. Вознесусь на небо. И все равно останусь здесь. Жить. В ней.
«Мне щекотно», — прошептала она. У меня по коже пробежал противный мохнатый холодок. Она отвернулась от меня, выставив спину. Я не понимал, как попасть к ней в постель, не отнимая рук от ее тела. Да еще и без щекотки. Сам не знаю как, но у меня получилось. Я пытался стянуть с нее трусы и чувствовал, что она мне помогает. Двигая бедрами. Я мысленно молил Бога, чтобы у меня не начался понос. Со страха я даже не рискнул снять свои трусы. Член сам из них выполз. Я обнял Кристину за живот и крепко прижал к себе. Мне показалось, что ее ягодицы вжимаются в мой член. Трутся об него. Они стали совсем мокрыми. Все ее тело стало влажным. Мое тоже. Она слегка раздвинула ноги. Член все еще терся об ягодицы. Я соскользнул чуть ниже. Водил им взад-вперед. Пока она не протянула руку и не взялась за него, направляя в нужную сторону. Медленно я вошел в нее. И тут она кончила. И мы начали снова. В первую секунду из меня чуть-чуть вытекло. Я обнял ее. Было такое чувство, что я вхожу в масло. В висках стучало. Этот стук сводил с ума. По телу метались молнии. Я знал, что никогда не захочу, чтобы это кончилось. Никогда. Что-то царапало и ласкало одновременно. Бедра Кристины ходили ходуном. Почему-то запахло маслом. Выпечкой. Рождественскими пирогами. Я завел руки под ее футболку. Схватил ее груди, сжал. Соски напряглись и вылезли из-под моих пальцев. Она застонала. А мне хотелось заниматься этим всю оставшуюся жизнь. Но я не выдержал. Все было такое теплое, член скользил как по маслу вверх-вниз, бедра Кристины двигались все быстрее, стук моего сердца отдавался в ушах, колени дрожали, все тело сжалось, я больше не мог сдерживаться, и в тот самый момент, когда раздался громкий голос: «Сволочи проклятые!» — я кончил.
