Генри продолжил:
— Это был голос Йенса. Конечно. Чей же еще! О нем я совсем не думал. Похоже, что и она тоже. Прошло какое-то время, прежде чем я понял, что случилось. А он уже выскочил из комнаты. Наши тела разлепились. Мое сердце стучало неприятно быстро. Член и трусы стали липкими. Кристина вскочила, остановилась перед кроватью и все время бормотала: «В его постели, в его постели…» А потом: «Мы должны пойти к нему. Иди вперед, я совсем ничего не вижу». — «И что мы ему скажем?» — «Там посмотрим, но мы должны пойти к нему».
Я вышел из комнаты первым. Понятия не имел, куда идти. Не знал, где он может быть. И у меня не было желания открыть какую-нибудь дверь и оказаться в спальне у бабушки или родителей. Кристина положила руку мне на плечо. Темень жуткая. Мы на ощупь спустились по лестнице. Он валялся в гостиной на полу. Как огромный мешок. Я наклонился и погладил его по плечу. «Оставь меня в покое!» Я сказал, что мне очень жаль. Кристина сказала, что ей тоже очень жаль. Ответа не было. Мы снова поднялись наверх. Я лег к ней в постель и прижал ее к себе изо всех сил.
Весь следующий день Йенс не разговаривал. Мы поехали домой, без рок-н-ролла, без болтовни. Несколько недель Йенс не давал о себе знать. Видимо, даже не выходил из дому. У него ведь холодильник просто забит продуктами, они не портятся гораздо дольше, чем за какую-то пару недель.
Длинная пауза. Мои мысли плутают по мерзким лабиринтам. Но его голос снова возвращает меня в купе:
— Ты не спишь?
— Нет.
Смотрю в окно. Огромные снежинки бьются в стекло, приклеиваются на короткое время, а потом летят вниз, чтобы растаять. Думаю о том, что там холодно. А в купе тепло. И все равно я замерз.
— Ты можешь себе представить, как это ужасно — везде и всегда страдать от поноса? Когда ты почти никуда не можешь пойти?
— Понятия не имею, как это ужасно. И не хочу больше слушать.
— Вот в этом-то и проблема. Никто не хочет слушать. Даже врачи. Когда я захожу в медкабинет и начинаю рассказывать, то врач говорит, что нужно принимать перэнтерол. Я просто не успеваю сказать, что он мне не помогает.
Мы снова молчим. Потом он откашливается.
— Пауль, что такое любовь?
— Боль, невыносимая, ужасная боль.
— И ничего больше?
— Ничего.
— А я так не считаю. Любовь — это нечто великое, блестящее, чудесное. Волшебный эликсир жизни. Она определяет все человеческие устремления. В конце концов, человек стремится только к любви. Все, что он делает, направлено только на то, чтобы добиться любви. Любить значит расстаться со страхами. Перестаешь бояться даже самого себя. И других тоже. — Он медлит. — Этот проклятый страх, — заводится он, теперь уже со злостью, — этот противный, всепожирающий страх. Почему нельзя воспринимать вещи спокойно, не напрягаясь? Все было бы гораздо проще. И можно было бы двигаться вперед.
— Я так не думаю. В опасных ситуациях страх помогает понять, что делать, помогает найти выход. Ну если только ты не окаменел от своего страха. Как кролик перед удавом. Такое, конечно, тоже бывает. И это паршиво. Но в принципе страх помогает движению вперед.
— Думаешь?
— Да. Кроме того, страх просто должен существовать, иначе как ты поймешь, что такое «спокойно и не напрягаясь». Все взаимосвязано. У всего есть изнанка, противоположная сторона, иначе ты просто не заметишь, что это вообще существует. Без темноты невозможно понять, что есть свет. А некоторые утверждают, что Бог создал целый Космос только для того, чтобы увидеть самого себя. Так же, как мы стремимся быть среди людей, чтобы иметь возможность отличить себя от других. Потому что понять, какие мы, можно, только узнав, какие они. А Бог только через Космос может понять, что он или кто. Поэтому он его и создал.
— Если это правда, то получается, что Бог такой же, как мы?
— Да.
— Такой же беспомощный?
— Может быть, он тоже беспомощный.
Молчание.
— А Бог тоже одинок? — спрашивает он потом.
Адмиралштрасе. Мой путь по Адмиралштрасе. Высокие голые деревья. Спрятавшиеся за красной линией виллы по сторонам. Глядя на эту улицу, даже и предположить трудно, какие там разыгрываются истории. Мне знакома только ночная Адмиралштрасе. Задаю себе вопрос, окажется ли когда-нибудь лежащий надо мной в темноте Генри на Адмиралштрасе. Может быть, это произойдет днем. Хотя и но людям, идущим вдоль улицы, тоже не понять, какие секреты они в себе таят.
Генри говорит:
— Многие люди не умеют принимать подарки. Они не любят, чтобы их одаривали. Потому что их начинает мучить совесть, им кажется, что они должны подарить что-то в ответ. Считают, что недостойны даров, что надо баш на бань Я думаю, что с жизнью то же самое. Жизнь дается тебе просто так. А такие люди не могут принять великий дар, как не умеют запросто принимать более мелкие подарки. Считают, что не заслужили возможность жить. И впадают в отчаяние. Мучают сами себя. Иногда даже совершают самоубийство. Потому что жизнь — это ужасная, неразрешимая задача. А если у кого-то и получится, то кому делать ответный подарок? Богу? Родителям?
Он задумывается. Затем продолжает:
— Но разве подарок — это не просто свидетельство хорошего отношения? А если человеку подарена жизнь, это тоже свидетельство хорошего к нему отношения? Разве сам факт пребывания здесь не говорит о том, что ты заслужил право жить? Что ты сам по себе достаточно пеней? Почему человек не ощущает собственной ценности? И почти никто из людей не думает о том, что человек ценен просто так, сам по себе.
На некоторое время воцаряется тишина. Внезапно он радостно говорит:
— Знаешь, ведь это же факт, что большинство из живущих на земле несчастливы. Но я не хочу быть несчастливым. Больше не хочу. Надоело. В этом случае мне ничего не стоит войти в меньшинство.
Вспоминаю, как однажды вечером ехал в метро. Хотел попасть от Шарлоттенбург к Фридрихштрасе. У зоопарка в вагон вошла девушка. Села недалеко от меня. Подтянула колени и положила ноги на сиденье напротив. Прислонилась к окну. Заснула. У нее были волнистые черные волосы до плеч. И такое спокойное лицо, как будто ей снилось что-то очень хорошее. Я не стал выходить на Фридрихштрасе. Остался сидеть. Пока мы не доехали до кольца. Она все еще спала. Я дотронулся до ее плеча: «Просыпайся. Поезд дальше не пойдет», — сказал я тихо.
Она открыла глаза и посмотрела на меня испуганно. Прошло несколько секунд.
«Что тебе снилось?» Она не ответила Вскочила, схватила сумку и убежала. Я тоже выскочил. «Что тебе снилось? — кричал я ей вслед. — Что тебе снилось?»
А Генри продолжает свое повествование:
— Через четыре дня после нашей поездки, после нашей ночи, я встретился c. Кристиной в греческом ресторане. Она выглядела великолепно. Она была прекрасна. Черная футболка, черная куртка и черные брючки. На ней всегда было что-нибудь черное. Она знала, что черный цвет ей очень идет. Заказала сидр и фаршированные баклажаны с овечьим сыром. А я взял их фирменное блюдо. Мы долго молчали. Наконец она сказала, что ей очень жаль. Что этого не должно было произойти. И никогда больше не повторится. И что это она виновата. Я не мог есть. Но она просто начала рассказывать, что вчера ходила в кино. Фильм никакой, ничего не случится, если я его пропущу. Я сидел и не мог произнести ни слова. Чувствовал, что меня по самые уши окунают в дерьмо. А она даже не заметила, что я молчу.
Когда мы вышли из ресторана и начали прощаться, она сказала: «Ну ладно. Пока». И убежала, постукивая каблучками. А я пошел домой. В коридоре наткнулся на маму, она велела вынуть из машины чистую посуду. Было видно, как она злится, что я до сих пор этого не сделал. Я влетел в свою комнату и захлопнул за собой дверь. «Потом, всё потом».
С полки снова свесилась его рука.
— Я никак не мог понять, что имела в виду Кристина. Объясни, пожалуйста, зачем она со мной спала, если потом говорит такое?
— Потому что чувствовала себя одинокой, потому что ей так захотелось. Женщинам точно так же, как и нам, нравится трахаться. Хотя иногда они делают вид, что это не так. Но это так.
— Я очень рад!
Желтый мяч. В сквоше цвет мяча показывает, что ты за игрок. Мы с Валентином играем желтым. Довольно хорошо. Валентин проходит альтернативную службу в клинике «Шарите», на ортопедическом отделении. И если я планета, то он мой спутник. Всегда на той же орбите. В то же время, на том же месте, всегда на одном и том же расстоянии. Маленький, крепенький спутник, который иногда заявляет: «Хотел бы я быть таким, как ты».
Нужно уметь разговаривать с друзьями. Он очень много говорит после игры, попивая сидр. Он не такой, как я.
Генри снова стоит у открытого окна. И курит. Повернувшись ко мне спиной. Я остаюсь под одеялом, потому что мне холодно. Видно огонек сигареты. Стучат колеса.
